Диалоги Воспоминания Размышления

С 1897 по 1899 год решающее влияние на мою жизнь оказывал Йван Покровский, который был. старше меня на 8 лет. Когда мы встретились с ндам, я еще, учцлс# в гимназии, а он уже закончил университет; он был ровно настолько старше меня, чтобы я мог считать его, авторитетом. В то время моя жизнь дома была невыносимой (даже более невыносимой, чем обычно), и Покровский казался мне кем-то вроде блистательного Бодлера в противовес esprit beige^[8]моей семьи. Вскоре я стал проводить с ним все свое время, даже за счет школьных занятий. Позже наши встречи прекратились, так как я стал ревновать к его брату одну прелестную девушку, в которую сам был втайне влюблен. Покровский развенчивал все мои прежние идеалы и пристрастия, прививая вкус ко ^сему французскому; это был тип проевропейца, двойник тургеневского Базарова. В музыке он был не просто любителем; если я не ошибаюсь, он учился у Лядова. Играя с Покровским в четыре руки, я познакомился с «Коппелией», «Лакме», «Сказками Гофмана» и многими другими музыкальными произведениями этого рода. Покровский был худой, чахоточный и умер от этого недуга в молодом возрасте. Он обращал на себя внимание непокорной шевелюрой, «cheveux ebouriffes»,^[9]как говорят французы.

В начальный период моей композиторской деятельности моим самым близким другом был Степан Митусов. Он тоже был несколькими годами старше меня, но нас с ним связывали отношения скорее друзей-сотоваршцей, чем учителя и ученика. Митусов был любителем искусства как такового. Я познакомился с ним, когда мне было шестнадцать лет — он был своим человеком в семье Римского-Корсакова, — но наша дружба возникла лишь через год после смерти моего отца. (В последний год жизни мой отец был наполовину парализован, и вся семья проводила дома большую часть времени.) Митусов стал для меня своего рода литературным и театральным опекуном в один из величайших периодов в истории русского театра. Мы вместе смотрели пьесы Чехова (Ольгу Книппер в «Вишневом саду», «Трех сестрах», «Дяде Ване»), когда эти пьесы имели свой первый большой успех, мы также смотрели пьесы Островского, Мольера (на русском языке), Шекспира (с Комиссаржевской в ролях Офелии и Дездемоны, исполнявшихся по-русски, с ее партнером Сальвини в роли Отелло, проводившем свою роль на итальянском языке), Алексея Толстого («Царь Федор Иоаннович»), Горького («На дне»), Толстого («Власть тьмы»), Фонвизина, Грибоедова («Горе от ума»\ которое я снова недавно смотрел; в Голливуде в исполнении русских эмигрантов (в их числе среди лучших актеров были мои садовники). Мы были также завсегдатаями постоянно действовавшего французского театра (Михайловский театр), где Расина ставили редко, а плохие пьесы нового времени — Скриба, Муне- Сюлли, Ростана и даже того хуже — часто. Помню, видел там Люсьена Гитри.

Митусов был также любителем современной живописи, но единственный род живописи, представлявший в то время интерес в России, был связан с дягилевским «Миром искусства». (Мне все же удалось посмотреть картины Сезанна и Матисса на выставке, привезенной из Москвы, но современную живопись я почти не видел до своей поездки в Париж в 1910 г., когда я приобрел сразу двух Пикассо, увы, потерянных, так как они остались в моем доме в Устилуге.) Митусов был столь же веселым, сколь эрудированным компаньоном, который к тому же обладал особым даром придумывать новые, но непечатные слова к старым и уважаемым песням. Я до сих пор помню некоторые его тексты к шубертовской «Прекрасной мельничихе». (III)

Санкт-Петербург

Р. К.Что вы помните о самом Санкт-Петербурге — виды, звуки, запахи города, здания, население, особенности сезонов, празднества, жизнь улиц? Что вы больше всего любили в Санкт-Петербурге и как, по-вашему, этот город повлиял на вашу музыку?

И. С.Звуки Санкт-Петербурга все еще легко всплывают в моей памяти. Зрительные представления возникают у меня главным образом при неожиданных сдвигах и комбинированном давлении на память, тогда как звуки, когда-либо зафиксированные ею, как бы пребывают в состоянии готовности к немедленному воспроизведению; и если мои отчеты о виденном подвластны преувеличениям, ошибкам наблюдения, вымыслам и искажениям памяти самой по себе (память — это целый картель с вложенными в него ценностями), то мои воспоминания о звуках, должно быть, верны: в конце концов я доказываю это своим творчеством.