Диана

И он медленно достал из кармана кривой сицилийский нож и стал его открывать зубами. Я знал этот нож — у них в Сицилии такие называются „cinque soldi“ — и не раз открывал его просто пальцами, чтобы нарезать колбасы, но Гоффредо был, видимо, под обаянием своей роли мстителя и действовал торжественно и картинно, подражая „маффиозо“ своего родного острова. У меня была полная уверенность, что он меня не тронет, но стильность этой сцены захватила и меня. Я рванул свою кровать и поставил поперек комнаты, между нами обоими.

— Это тебя не спасет! — сказал он и поставил колено на край постели. Тогда я взял дымящуюся кастрюлю за длинную ручку и ответил ему:

— Если ты двинешься, я тебе ошпарю физиономию кипятком. Сиди смирно.

Он улыбнулся, — я вспомнил, что в книгах моего детства это называлось „дьявольской улыбкой“ — и сказал, любезно кланяясь:

— Ничего, я подожду, пока остынет.

Я молча поставил кастрюлю на стол, потушил горелку, долил спирт из бутылки и опять поставил кастрюлю на огонь.

— Бутылка полная, — прибавил я лаконически, — сегодня купил.

Затем я взял стул и бросил в ту сторону.

— Присядь.

Он ответил:

— Спасибо, присяду.

Мы помолчали.

— Она мне все сказала, — начал он знакомым, дразнящим тоном.

— Все? — спросил я.

— Все.

Я ответил по латыни: Блаженны верующие, таковых бо есть царствие небесное.

— Все. Как ты ее нагнал сегодня на улице и как клянчил — да, клянчил, слышишь? клянчил!! — чтобы она прошлась с тобой, иначе ты грозил отравиться. Она говорит: „Я ему не поверила — разве такой трус покончит с собой? — Но я все таки испугалась, и мне стало жалко“. Так она говорит. Ты ей теперь еще более гадок, чем до сих пор. Слышишь?

— Слышу.

— Она говорит, что на тебе был потертый воротничек и ей было неловко идти с тобою рядом. Понимаешь?

— Понимаю. Само собой. Худой воротничек — это не привлекательно, что и говорить.

— Она говорит, что ты скуп, как раввин, — ты угостил ее на поллиры черствым салами и заставил пройти полдороги пешком.

— А тебе не показалось в эту минуту, что комары, вьющиеся над лампой, что-то знают и смеются над глупым Гоффредо?

Он сорвался со стула, я ухватился опять за ручку кастрюли. Он положил руки в карман.

— Ты будешь со мной драться на дуэли. На пистолетах. Через платок. Один из нас должен умереть.

— Обязательно должен? — спросил я.

— Обязательно.

— Так иди на мост св. Ангела [39] и утопись, потому что я намерен еще пожить.

Он опять улыбнулся той самой улыбкой; его осенила новая мысль, и он ее мне изложил мягким, учтивым и ядовитым тоном:

— Да, ты прав, нам, действительно, лучше не драться. Я сделаю иначе. Под нами у трактирщика есть слуга, он из моего города и большой молодец — i cughiuni ci sannu di pulveruzzu — (это по сицилийски высшая аттестация мужества и опытности, но при дамах ее нельзя перевести даже приблизительно). Я его найму сопровождать Диану повсюду, и если ты только покажешься на той улице, он тебе кости переломает.

— Нанимай, — сказал я.

— А кроме того, я пойду с Дианой в полицию, к самому квестору [40], и она заявит, что она моя невеста и ты ей не даешь проходу. Тебя выселят из Рима, можешь быть уверен. Квестор меня знает!

Я ответил:

— Мне действительно рассказывали, что квестор тебя знает и что ты ему даже оказывал маленькие услуги. Впрочем, это, кажется, не тут, а в Сицилии.

— Да я и без квестора обойдусь! — вскричал он. — Я пойду в русское посольство и заявлю, что ты компрометируешь свое отечество; они тебя этапом доставят в Россию и отдадут на попечение родителям.

— Ты дурень, — сказал я, — в русском посольстве тебе велят изложить это на бумаге и прийти за ответом через два месяца.

— Кончим это! — крикнул он. — Я тебе приказываю поклясться сию же минуту, что ты оставишь Диану в покое!

Я сказал:

— Ступай домой, Гоффредо. Не заставляй меня доливать горелку.

Он опять схватил нож, а я кастрюлю. Тогда он тяжело задышал, отпер дверь и вышел, а в сенях повернулся и сказал мне с глубоким убеждением:

— Ты злое, бессердечное существо, пусть тебе судьба отравит каждую минуту счастья.

В полночь ко мне вошла Диана. Я читал в постели; я приподнялся и удивленно взглянул на нее.

Она сказала:

— Меня прислал Гоффредо. Он ждет внизу.

— Что такое?

— Я должна вам наговорить кучу ужасных вещей, гром и молнию.

— Вы и так ему наговорили достаточно по моему адресу, — ответил я с горечью.

Она простодушно объяснила:

— Он меня щипал.

Я невольно улыбнулся: она смотрела на меня так наивно, миловидное личико было совсем спокойно, на синем отливе белков ни следа слез, не все пуговицы блузки были застегнуты, и каштановые волосы едва закручены. У нее бывали минуты, когда не было во всем Борго девушки лучше ее. Мне стало грустно, что сейчас она мне объявит о необходимости больше не видеться. Но она вместо того сказала:

— Завтра я весь день проведу с ним. Хотите, послезавтра утром, в восемь часов, на Пинчо [41], у большой стены?