Диана

— Странно, я тоже сказала ему это. Он решительно отрицал. Я почти готова думать, что для меня он сделает исключение.

— Не думайте этого, бога ради…

Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого момента, он лежал лицом на шее своего гнедого; его седая борода распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от женщины, которая не видела его и играла словами. Павиц играл своей жизнью.

— Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел. Он лучше совершит самую худшую низость, чем даст подкупить себя. Это у него болезненное…

Вдруг обе лошади остановились и насторожили уши. Павиц еще успел сказать:

— И если бы он все-таки хотел служить вам, это не принесло бы вам никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой талант…

Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он проникал в глубь души, изумлялся этому сам.

У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее оторвались куски, и самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды забавы и убийства. Впереди скакал, скрючившись на шее своей рыжей лошади, принц Маффа. Его красное плечо сверкало, солнце блестело на золоте его рога. Он поднес его ко рту и затрубил. Все лошади разом бросились вперед, встрепенувшиеся, дрожащие, жадные. Конь герцогини громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад; ее руки и поводья напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее тела высоко подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного. Ее лошадь была белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом.

Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал от герцогини: ее вуаль развевалась у его ушей. Его невольное покачивание производило такое впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево народным массам, которые в его представлении наполняли пространства пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед за этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только от волнения, не от страха. Он заранее примерился со всевозможными случайностями. Величайшим несчастьем, которого он боялся, было не упасть с лошади, а пропустить появление Делла Пергола. И поэтому он не падал.

— Вы видите? — пронзительно прошептал он. — Ваша светлость, вы видите?

Делла Пергола легко, не торопясь, ехал по полю им наперерез. Он направил свою лошадь к лошади герцогини, поклонился и сказал, спокойно дыша и без следов возбуждения на своем холодном лице:

— Трубим к нападению, ваша светлость? Выступаем в поход с мятежными монахами? Момент благоприятен.

— Как никогда. Я даже уезжаю.

— В Далмацию! Я еду с вами! Я бросаю все.

— Ваши станки? И мои статьи?

— Вы правы. Я потерял способность думать. У меня остались только желания. Что вы хотите? Три месяца бессильной страсти! В такую жару! На мертвой мостовой нашего лета! Я не могу больше.

— Вы выдаете себя.

Они посмотрели друг на друга в упор. Затем опять стали бросать друг другу, в такт галопирующих копыт, свои короткие фразы. За ними пыхтел Павиц.

— Вы сдаетесь. Вы думаете, я не воспользуюсь этим?

— Я ничего не имею против. Я не могу больше. Я не умер. Поэтому я хочу теперь же своей награды. Потому что я выдержал. Завтра утром появится ваша первая статья. И лишь завтра вечером хочу я быть счастливым. Я уступаю.

— Я тоже. Еще больше, чем вы. Я совершенно отказываюсь от ваших статей. У меня пропала охота.

— И к …?

— Ко всему.

Она ударила поводьями по шее лошади, откинулась далеко назад и с криком радости, освобожденная и полная нового стремления, помчалась вперед, прорезывая голубой воздух.

— За мной, кто любит меня!

Она пронеслась над широким, наполненным водой рвом. Копыта дрогнули, опустились и врезались в землю по ту сторону рва. Делла Пергола смотрел ей вслед, испуганный до оцепенения ее словами. Он хотел остановить лошадь. В последний момент его охватил страх перед презрением к самому себе, и он щелкнул хлыстом. Рва он почти не заметил.

Вдруг он очутился в мелкой луже. Он лежал, растянувшись, головой на откосе, и видел, как высоко над ним, в синеве, сверкавшей стеклянным блеском, как синее небо на разрисованных стеклах, носилась ласточка.

Павиц видел только, что герцогиня грозила исчезнуть по ту сторону рва. Он прохрипел: «Одну минуту!», пришпорил лошадь и закрыл глаза. Он был очень удивлен, когда очутился на другой стороне, рядом со своей госпожей и без журналиста.

Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил:

— Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим.

Он вскарабкался на край рва, снял свой красный сюртук и попробовал очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза.

— Вот что называется травлей лисиц! Лисицей был я, дурак! Она охотилась за мной, а ее жирный любовник помогал ей в этом. Да, это так…

Далеко позади двигался ее уменьшенный силуэт и трясущаяся фигура трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника.