Дьявол

— Государь, — честно ответил президент, — мы видим здесь сьера Ле Мовэ.

Король сощурил глаза и поднял брови со злобной усмешкой.

— В таком случае вы видите нашего наместника, на которого нам угодно возложить дальнейшее ведение переговоров. — Он встал и пошел к дверям. — Берегитесь, владыка, берегитесь, господин президент, — бросил он через плечо, — мессир Ле Мовэ сообщит вам, что к тому есть основания.

Он удалился. Неккер учтиво сказал:

— Я должен сообщить вам, господин президент, что его величеству угодно — и это далеко не с сегодняшнего дня — препоручить обширные поместья, которыми вы владеете, вашему личному надзору и хозяйскому глазу, а для сего освободить вас от занимаемой должности. Вам, владыка, я имею сообщить, что кардиналу Балю живется в Амбуазе недурно, если не считать мелких неудобств, вроде плохого освещения и невозможности совершать прогулки. Я вас слушаю, господа.

— Больше нам нечего сказать, — заявил Ле Буланже, побледнев, как полотно.

Однажды утром девяностолетнего Тристана Л’Эрмита нашли мертвым в постели; видно, усталое сердце перестало биться во сне. Лицо было безмятежно и светло.

Когда король услышал эту новость, его охватил великий страх. Он молча съежился в кресле, слушая, что говорил ему Оливер; подбородок его дрожал. Он отказался пойти взглянуть на усопшего.

— Государь, — укоризненно сказал Неккер, — человек служил вам верой и правдой много десятков лет и не выслужил себе последнего прощания?

Людовик беспокойно и растерянно повел рукой по воздуху.

— Государь, — смягчился Оливер, — лицо Тристана так безмятежно сейчас и так блаженно-прекрасно, что способно дать успокоение нам, живущим. Пойдемте, государь.

— Ты хочешь приучить меня к смерти, брат? — спросил король и усмехнулся. — Ты хочешь меня убаюкать! Я ее узнаю, я ее знаю! В какой бы приятной маске она ни щеголяла, ей меня не задобрить! Она — враг и врагом останется. Знай это, Оливер. И не пытайся помирить нас.

Он помолчал, затем спросил:

— Кто будет теперь генерал-профосом?

Неккер был мгновение в нерешимости, потом ответил:

— Я, государь.

Король сперва удивленно вскинул на него глаза, но тут же улыбнулся и сказал:

— Да, друг, так будет хорошо. Тебя не только боятся; ты недосягаем.

Понимал ли Людовик, какое глубокое значение, какое влияние на страну будет иметь передача Неккеру этой ужасной, вызывающей столько слез и проклятий должности? Этого даже Оливер не мог с уверенностью сказать. Король отлично знал, что только легендарная старость и личная добропорядочность Тристана оберегали его от взрыва народной ненависти; знал, что даже если новый генерал-профос будет мягче в исполнении своих прокурорских обязанностей, — что при существовавшей системе управления вряд ли было возможно, — то и в этом случае общая ненависть к нему не уменьшиться нисколько. Король знал все это, но был уже так далек от волнений повседневности, с таким безразличием относился к презираемой им людской массе и так верил в гениальность Неккера, что даже не опасался дурных последствий, какие могли бы возникнуть для него в результате нового назначения, и не вникал в подлинный и сокровенный смысл готовности Оливера принять на себя страшное бремя. Людовик ограничился тем, что создал новую должность обер-фискала, который должен был лично присутствовать — всякий раз по поручению генерал-профоса — при исполнении судебных приговоров; и создал он эту должность не столько затем, чтобы оградить Неккера от опасностей, сколько из страха оставаться одному, без Оливера, по целым дням и часам.

Полнота власти, приобретенная Неккером в ту пору, была необычайна. Он руководил иностранными и внутренними делами Франции, был хранителем королевской печати и высшим представителем судебной власти в государстве. После смерти Тристана он с такой неуклонной, последовательной деловитостью стал идти к своей тайной цели, что один лишь Жан де Бон мог заметить и уразуметь героическую сущность и величие его предначертаний: все культурные мероприятия широкого масштаба, усиленно им проводимые, все манифесты, свидетельствовавшие о политических и организаторских триумфах, шли за подписью короля; все указы и постановления, являвшиеся результатом единственной в мире тирании, подписывал Ле Мовэ. Популярность Людовика Валуа, растворившаяся было в страхе и гнете, стала вновь оживать. Его любили, его жалели, его величию поражались. Только лишь сам государь не знал ничего об этой перемене: он никогда не давал себе труда отличать вынужденные проявления верноподданнических чувств от подлинных. Он, правда, и раньше не знал о гневе и ненависти народных масс, угрожавших одно время престолу.