Дьявол

— Мне казалось, сеньор, — сказал он уклончиво, — что я сразу определил его посредственность, когда увидел, что с человеческих пороков он невинным образом перескакивает на политику; я уже тогда сформулировал про себя первый вопрос: является ли демагогия монаха следствием его личного честолюбия или же он действует по чьему-либо приказу?

Профос посмотрел на него с удивлением.

— Именно это-то мы и подозреваем, мейстер, — молвил он, помолчав немного. — И вы считаете наши подозрения не обоснованными только потому, что характер проповеди не подтверждает их?

Оливер на мгновение вскинул на него глаза.

— О, конечно, нет, сударь! Я имел случай поговорить с ним и испытать его.

Тристан был сбит с толку и несколько повысил голос:

— Ну, а что, если я надумал арестовать его и потом подвергну допросу с пристрастием?

Оливер небрежно рассматривал свои руки.

— Мессир, — сказал он равнодушным тоном, — ведь я уже захватил его и подверг подобному же допросу, причем мой слуга, богатырски сложенный малый, исполнял роль палача и готов был его повесить. Но у бедняги, кроме латинских молитв, не оказалось никаких признаний.

Жан де Бон засмеялся; засмеялся и господин Тристан, а за занавесью засмеялся кто-то третий; Оливер обернулся. Ковер на стене зашевелился; Бон подскочил к нему и отдернул его в сторону. Вошел мужчина среднего роста, приблизительно лет пятидесяти; на нем была поношенная охотничья куртка, на голове старая войлочная шляпа с маленькими свинцовыми иконками на загнутых полях. Безбородое, несколько обрюзгшее лицо его было ужасающе безобразно. Над похотливыми животными губами висел громадный кривой нос. В углах сжатого рта чувствовались ирония и жестокость. Но глаза, под прямыми строгими бровями, среди паутины морщин и складок, были поразительной красоты: большие, глубоко лежащие, неопределенного цвета, полные ума, проницательные и вместе с тем непроницаемые; взгляд их трудно было вынести; и все же они манили к себе.

«У него мои глаза», — подумал Оливер, целуя руку короля.

Господин Тристан и Жан де Бон тихо отступили назад и стали у стены.

Король обратился к профосу.

— Куманек, — сказал он глубоким, звучным голосом, — незачем посылать курьера и пугать монашка твоим именем. Мы последуем совету нашего фламандца и объявим монашку запрещение проповедовать через епископа, то есть через Балю, который с самого начала считал этот случай неопасным. Теперь же, куманьки, оставьте нас ненадолго вдвоем с нашим другом Оливером.

Придворные поклонились и вышли. Король сел на один из тяжелых стульев с высокой спинкой, стоявших у стены, и кивком головы сделал знак Оливеру подойти; король обнажил высокий чистый лоб, на котором от напряжения мысли собрались складки.

— Оливер, — заговорил он медленно, — я знал тебя лучше, пока тебя не видел, я понимал твой гений, который подобен моему, и я воспользовался им, я призвал его сюда. Я его понимал, когда слушал за тем занавесом, и смеялся. Но теперь ты для меня непроницаем, Оливер; я не вижу даже подтверждения того, что я твой господин, не вижу даже того, что тебя надо бояться. Не умнее ли было бы с моей стороны сказать, что читаю в твоем взгляде то, что я хотел узнать и что привык читать?

Мейстер был страшно поражен этим вопросом и внезапно почувствовал глубокое влечение к королю.

— Оливер, — снова, почти шепотом, заговорил король, — у тебя теперь глаза, как у хорошего человека. Друг, даже у хороших людей в моем присутствии делаются злые, ненавидящие или трусливые глаза. Тебя зовут Дьяволом, и я величал тебя этим же именем. Что же, ты очень храбр? Настолько храбр, что можешь быть добрым? Подозреваешь ли ты, что может для меня значить такой пример? Оливер, хватит ли у тебя мужества быть добрым к такому человеку, как я?

— Государь, — отвечал потрясенный Неккер, — я люблю вас.

Глава четвертая Сатир