Дьявол кроется в мелочах

На следующем листе, последнем из содержащих записи, рисунка не было совсем, зато посредине листа аккуратным, как будто торжественным почерком стояли очередные стихотворные строчки, принадлежащие перу великого английского поэта, кстати, как помнила Соня, при жизни считавшегося безумным. Совсем как Санек.

Перед часовней, у ворот,
Куда никто войти не мог,
В тоске, в мольбе стоял народ,
Роняя слезы на порог.
Но вижу я: поднялся змей
Меж двух колонн ее витых,
И двери тяжестью своей
Сорвал он с петель золотых.
Вот он ползет во всю длину
По малахиту, янтарю,
Вот, поднимаясь в вышину,
Стал подбираться к алтарю.
Разинув свой тлетворный зев,
Вино и хлеб обрызгал змей…
Тогда пошел я в грязный хлев
И лег там спать среди свиней!

Больше в тетради ничего не было.

* * *

Внутри что-то зудело и покалывало, словно душа чесалась. Такое состояние Феодосий знал и особенно не любил. Оно означало, что он что-то пропустил, оценил недостаточно серьезно, а значит, не принял мер, что впоследствии было чревато неприятностями. За двадцать лет, которые он занимался бизнесом, это ощущение возникало несколько раз и каждый раз приводило к крупным потерям либо денег, либо времени, либо нервов.

Зуд в груди появился и примерно за полгода до развода, а потом накануне известия о смертельной болезни отца. Позже Феодосий каждый раз анализировал, откуда появлялось противное ощущение в груди, и каждый раз приходил к выводу, что предвестники грядущих неприятностей были заранее, и он их подсознательно отмечал, вот только не обращал внимания.

В случае развода такими предвестниками стало вдруг необычное и ничем не объяснимое спокойствие жены. За несколько лет до этого Феодосий привык к атмосфере постоянных скандалов и недовольства, как со стороны Нины, так и со стороны тещи. А тут внезапно стало тихо и практически спокойно, вот только за грудиной чесалось невыносимо. Оказывается, все это время его жена уже встречалась со своей подругой и строила хитроумные планы развода, а потому и молчала, чтобы Феодосий ей нечаянно не помешал. Она же не знала, что мешать он не собирался.

Когда заболел отец, оказалось, что в течение года Феодосий так же подсознательно замечал и его внезапную худобу, и осунувшееся лицо, и гримасы внезапной боли, и непривычную растерянность в глазах. Замечал, но не заострял внимания, а потом стало слишком поздно.

То, что он тогда непозволительно долго медлил, Феодосий Лаврецкий не мог простить себе до сих пор. Мама простила, и ему, и себе простила, потому что сконцентрировалась на заботе о внучке и сыне, к которым переехала жить. А Феодосий так и не смог и втайне от матери каждый месяц ездил на кладбище, один ездил и подолгу сидел на могиле у отца, просил у того прощения.

Сейчас в груди кололось и чесалось после довольно долгого перерыва, и Феодосий был убежден, что в этот раз не может сплоховать, а потому должен найти источник беспокойства и устранить его до того, как тот принесет настоящие неприятности. Именно поэтому вот уже час он сидел за своим рабочим столом и, вместо того чтобы разбирать ворох документов на столе (счета нужно было отправить на оплату, договоры подписать, об инвестиционных соглашениях подумать, ряд предложений принять, а другие отклонить), напряженно анализировал события последних дней, чтобы понять, какое из них стало сигналом будущего бедствия. На ум ничего не приходило.

Дни были обычными, дела рутинными, неприятности (куда ж без них) мелкими и быстро устранимыми. Единственное, что выбивалось из привычного набора действий, касалось любимого сотрудника Дениса Менделеева, а уж если быть совсем точным, его сестры Софьи.

Почему-то Лаврецкий то и дело возвращался мыслями к тому моменту, как доставал ее из ванны, укутанную в пушистый махровый халат. Ее наготу он не мог вспомнить, как ни старался. А он старался, и ему было неловко за это свое старание, как будто он был школьник, застуканный за подсматриванием под окнами публичной бани. Он помнил только, что ее тело показалось ему совершенным, и все. Никаких деталей, никаких подробностей, только ворс халата, смешно щекочущий ему шею.

Он был уверен, что эта самая Софья Михайловна, которую он, кстати, нанял на работу, вляпалась в большие неприятности. И отчего-то его это тревожило, хотя жизнь отучила Феодосия совать нос в чужие неприятности. Учить и лечить без запроса он считал недопустимым и неправильным, и помогать без запроса тоже. Но вот поди ж ты.

Софье Менделеевой грозила опасность, это Лаврецкий чувствовал, что называется, спинным мозгом и был уверен, что именно это предчувствие вызывает у него щекотку в груди. Кто или что именно ей угрожает, он не знал, но пообещал себе, что обязательно выяснит.