Дьявол на испытательном сроке (СИ)

Невозможно забыть, как ласкать женщину. Невозможно истереть это из памяти, хотя Джон не особенно и пытался, тем более что он отчасти и гордится этим опытом. Агата пытается сдержаться, пытается не выглядеть распущенной, вот только Джона это скорее забавляет. Она прямо-таки дрожит, когда он касается её тела, скользит пальцами по гладким бедрам. Дрожит, пытается сжаться, но Джон накрывает её рот губами, снова заставляя её ослабнуть. Нет, милая, сейчас ты уже не сбежишь. Раз ты здесь, раз ты сама этого захотела — игру нужно доиграть до конца.

Последний раз Джон замирает за секунду до того, как толкнуться в нежное лоно. Она обхватывает его ногами, он придерживает её ладонями под бедрами. От первого же мгновения внутри неё изо рта вырывается хриплый вдох.

— Рози!

Она выгибается ему навстречу. Губа прикушена, будто она держит при себе крик.

Черт возьми, как же хочется заставить её кричать. И он заставит. Джон двигается в ней медленно, во многом сберегая ощущения. Не так и сложно получить удовольствие самому, но каждый миг обладания ею хочется растянуть на вечность. Сладкую, кипящую вечность.

От подобных ощущений легко обезуметь. По крайней мере Джон себя сейчас чувствует абсолютно выжившим из ума. Ну же, Агата, хоть один стон. Пожалуйста, хоть намекни, что тебе хорошо.

Она держится, она молчит. Будто нарочно. Жмурится, подается ему навстречу, чтобы он проник в неё еще глубже, еще теснее сжимается, чтобы усилить удовольствие, но молчит, молчит. Джон приникает к её губам, не давая её вновь прикусывать их и гасить в себе звуки. И да, он слышит их — тихие стоны, приглушенные их губами, звучащие всякий раз, когда он снова толкается в её нежную глубь. Ей хорошо! Хорошо!

Он готов трепетать над ней сам, он готов шептать о своей любви, каждый миг, каждую секунду этой ночи. Никого нет в мире, лишь она. Ласковая, чувственная. Голову кружит упоением. Столько времени Джон её не торопил, столько раз отстранялся, отпускал, позволял ей делать ошибки. Все ради этого, ради того, чтобы она сама, сама пришла к нему, сама согласилась, сама прижалась к нему.

— Маленькая моя.

Она проигрывает. Он вырывает из её губ стон за стоном. С каждым разом все более сильные, с каждым толчком в её жаркое тело. Она пытается сражаться, она даже прикусывает его губу, заставляя мир перед глазами Джона полыхнуть фейерверком, но её поражение слишком очевидно.

Джон ускоряется, ощущая, что не так уж много ей осталось — с каждой секундой она подается к нему все с большим порывом, её крики становятся глуше, сильнее, пальцы все безжалостней впиваются в его спину. С каждым мгновением забвение становится все сильнее, все острее сжимает его разум в свои сладкие тиски.

— Рози!!!

У него нет сил шевельнуться, он так и замирает, чувствуя, как в сладких спазмах удовольствия корчится вся его душа. Он так и накрывает тело Агаты своим, лежит на ней, уткнувшись губами в шею под её ухом. Она тихонько дрожит под ним, выдыхая после собственной разрядки. Теплая.

Джон не хочет думать. Ни единой мысли. Ни о завтра, ни о потом. Ни слова. О завтра он будет думать завтра. Сколько времени прошло? Толком и не ясно, за окном как была темнота, так и осталась. Но усталость, вроде бы отступившая, вновь наваливается на тело, вновь напоминает о себе.

— Приятных снов, милая, — тихо шепчет Джон, притягивая Агату к себе. Кажется, он слышит её тихий всхлип перед тем как забыться. И это ему не нравится.

Затмение (4)

Когда посреди ночи Генриха вдруг выбрасывает из сна голод — он не удивляется.

Он вынес день без экзорцизма и прогрева, ни с кем не сцепился, не искусился затащить Джул в постель и на момент воссоединения с этой самой пустой постелью был собой доволен.

Вот только этот день оказался невыносимо скучен. Отчаянно хотелось хоть чего-нибудь яркого. К примеру, обменяться колкостями с тем же Миллером. Не бог весть какое развлечение, но среди унылости этого дня сошло бы и оно. Но нет, Миллера нет, Агаты нет. После обеда не появляется на работе даже Винсент. Генрих не узнает почему — если суккубу понадобился срочный прогрев или экзорцизм, то не Генриху о том беспокоиться. Джули казалась невозмутимой в течение дня, спокойно разбиралась с работой, больше не предпринимая попыток сближения. Генрих ей за это был очень благодарен.

От голода сводит сущность. Наверное, стоило сожрать в течение дня что-то кроме просфоры, но сегодня Генрих держал себя практически на эмоциональном посту. Завтра — прогрев и экзорцизм. Прямо с утра. По отношению к себе это довольно жестоко, но демону не должно давать лишний шанс поднять голову.

Но сейчас — еще не утро, а все тело будто сводит от голодного нетерпения, будто боевая форма демона сама рвется в бой, на охоту, на жатву… Приходится отступить от сегодняшних правил на шажок. Два сандвича голод не успокаивают, ему нужны не эмоциональное утоление, но материальное. Просфора, как это ни печально, кончилась.

По идее, у штрафников должен быть на месте дежурный экзорцист, но Генрих отодвигает эту мысль до утра. Хочется дотерпеть. Обойтись без экзорцизма хотя бы сутки.