Дьявол среди людей

Страшное возбуждение овладело мною. Нетерпение, чтобы все поскорее кончилось. Все внимание мое сошлось на бывшем моем школьном друге Киме Волошине. Господи, когда я в последний раз видел его? – думалось мне. Два, три года? Пять лет назад? Сейчас он казался мне непомерно громадным. Он сидел у стола, зеркально лысый, с черной бархатной повязкой через лицо, в застегнутом доверху фиолетовом архалуке. Разглядывал нас воспаленным глазом и кривил в неприятной усмешке узкие сухие губы.

– Раздеваться не приглашаю, – сказал он. – Разговор будет короткий. Чаю-водки тоже не предлагаю. По той же причине…

Он повернулся к жене и произнес повелительно-ласково:

– Люся, мне тут с докторами пошептаться надо, так ты возьми Таську и посиди у Дуси, я потом позову.

Она тут же ушла с ребенком, и дверь за нею закрылась. Он помолчал, склонив голову, словно прислушиваясь. Лицо его сморщилось, и он проговорил с ужасным сарказмом:

– Следят. Стерегут. Трясутся, штаны полны, а все стерегут. Ох, боюсь, обижусь, осерчаю… Вы, как возвращаться будете, скажите им, чтобы убирались. Они рядом, за углом… Скажите, срок даю до полуночи. Дольше мне не удержаться.

Я вспомнил машину и темную фигуру в проулке и прохрипел:

– Я им скажу.

– Вот и ладно. Сорок грехов с меня снимешь, все равно что паука раздавлю. Хотя, если подумать, что мне сорок грехов?..

Он поглядел на Моисея Наумовича.

– С тебя разговор начнем, старичок. Полагаешь, значит, что я из ада бежал? Ошибаешься, Мойша, брешешь. Не более я бежал из твоего ада, чем младенец при родах бежит из материнской утробы. Подробнее объяснить не умею, так что понимай как хочешь. Теперь второе твое дело, Мойша. Проникся ты сочувствием к своим ташлинским компатриотам и пришел упросить меня покинуть город и удалиться в иные края… А куда мне удаляться – об этом ты подумал? Хочешь просто пересадить скорпиона со своей шкуры на кого бог пошлет? На хохлов? На прибалтов? На эвенков каких-нибудь? Конечно, лучше бы скорпиона туда, за бугор, так поступают советские люди, ага? Ты ведь правильно понял, Мойша, я везде сам собою останусь, измениться не могу!

Он скрипуче хохотнул и повернулся ко мне.

– Помнишь, Лешка, мы после войны фильм такой смотрели, трофейный, «Мститель из Эльдорадо»? Там один герой, мексиканский атаман, говорит: «Как увижу китайца, удержаться не могу, сразу ему уши отрезаю…» Помнишь?

– Так ты что же – мстишь? – проговорил я.

– Дурак, – ответил он, как мне показалось, разочарованно. – Ничего не понял. Я ему об ушах, а он мне о мести… Ладно, проехали.

Отчаяние овладело мною.

– Погоди, Ким! – закричал я, задыхаясь. – Постой, выслушай меня! Уши там, месть – не об этом же речь! Ким, нельзя же становиться врагом всем людям! Уходи, где тебя не знают, затаись, замри! Горе тебе, если все против тебя ополчатся! Горе и тебе, и людям! Подумай о жене, о дочке… Отрекись от силы, которой ты владеешь! Ты же был славным парнем, Ким… Вспомни о бедной Нине своей, она бы никогда тебе не простила!

Я орал, не помня себя, а его бледное голое лицо наливалось сине-багровой кровью.

– Лешка! – просипел он. – Ты меня лучше не раздражай!

Моисей Наумович испуганно посунулся вперед, словно бы вознамерившись встать между нами.

– Отзынь, Мойша, не замай! – рявкнул Волошин. – А ты, Лешка, придержи язык, худо будет!

– А что? – прошептал я, храбрясь из последних сил. – Что, поступишь со мной, как с собачками на Пугачевке? Или как с Барашкиным? Или как с девочкой соседской? Так угощайся, мой злодей, не стесняйся, мой славный!..

Я уже чувствовал это. Чувствовал приближение гибели. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли красные пятна, противная слабость поползла от ног по всему телу. И вдруг Моисей Наумович сорвался с места.

– Одну минуточку, одну минуточку! – завопил он пронзительным фальцетом. – Ким Сергеевич! Алексей Андреевич! Ну, погорячились, и будет! Давайте прервемся! Давайте расслабимся! Давайте я вас развлеку немного!

Он сбросил свою шубенку, засунул большие пальцы костлявых рук под мышки и запел, приплясывая:

Авраам, Авраам, дедушек ты наш!
Ицок, Ицок, старушек ты наш!
Иаков, Иаков, отец ты наш!
Хаиме, Хаиме, пастушок ты наш!
Чому ж вы не просите, чому ж вы не просите,
Чому ж вы не просите пана Бога за нас?