Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

Путешествие было приятным: мощный комфортабельный поезд мчался по зимнему ландшафту, и в одном из его купе находились пять величайших деятелей архитектуры: они непринужденно болтали, шутили, выпивали, курили. Олмстед, пользуясь случаем, подробно описал Джексон-парк и всю историю взаимоотношений с многочисленными комитетами по разным вопросам выставки, которые на данный момент, похоже, обладали всей полнотой власти. Он уважительно относился к Бернэму за его искренность, прямоту и проявленные им качества руководителя, но в основном и, вне всякого сомнения, – за его знания и опыт в области архитектуры. Кроме этого, он много времени уделил изложению собственной точки зрения на ландшафт предстоящей выставки, в отношении которого у него также не было сомнений, при этом особенно подчеркивая свою уверенность в том, что Лесистый остров останется свободным от построек и сохранит свой изначальный вид.

Во время короткой остановки, за два часа до прибытия в Чикаго Маккин получил телеграмму о внезапной смерти своей матери, Сары Маккин, семидесяти восьми лет. Мать и сын были очень близкими друг другу людьми. Маккин покинул своих попутчиков и сел в поезд, идущий в обратном направлении.

Архитекторы прибыли в Чикаго поздним вечером в пятницу, 9 января, и на дилижансе доехали до отеля «Веллингтон», в котором Бернэм забронировал для них номера. Там к ним присоединился и Ван Брант, прибывший из Канзас-Сити. На следующее утро их ждали экипажи, которые повезли их в южную часть города в Джексон-парк. Рута с ними не было: он должен был в тот день вернуться из Атланты.

Поездка до парка заняла около часа. «Это был один из холодных зимних дней, – вспоминал Бернэм. – Небо заволокли тучи, а по озеру гуляли волны с гребешками пены».

Приехав в парк и выйдя из экипажей, архитекторы сразу оказались на морозном воздухе, в котором был отчетливо виден пар от их дыхания. Ветер поднимал в воздух тучи песчинок, коловших щеки, заставляя людей закрывать ладонями глаза. Они побрели, спотыкаясь о мерзлую землю. Хант, страдавший от подагры, морщился от боли и сыпал проклятиями; он, похоже, не верил тому, что слышал раньше. Олмстед с воспаленными деснами, измученный после бессонной ночи, хромал по причине давней травмы, полученной при аварии экипажа.

Они подошли к озеру, вода у берега была серой, но по мере удаления от него становилась все темнее и темнее, образовывая у линии горизонта черную ленту. Только морозный румянец на щеках мужчин и голубые глаза Бернэма и Олмстеда вносили хоть какое-то цветовое разнообразие в картину.

Олмстед наблюдал за реакцией архитекторов, время от времени встречаясь глазами то с тем, то с другим.

Архитекторы были потрясены… «Они пристально смотрели на окружающий ландшафт, – рассказывал Бернэм, – с чувством, близким к отчаянию».

Джексон-парк представлял собой квадратную милю заброшенной земли, по большей части лишенной древесной растительности, если не считать нескольких групп тесно стоящих друг к другу различного вида дубков – крупноплодного, болотного, красильного и шарлахового, – возвышающихся над спутанными низкорослыми и старыми зарослями дикой сливы и ивы. Доступная глазу часть этого земельного участка была по большей части занята песком, на котором кое-где виднелись кочки, покрытые водорослями или поросшие полевыми травами. Кто-то из писателей назвал этот парк «далеким и мерзким»; а его собрат – «песчаным обсевком заброшенной и пустынной земли». Ландшафт выглядел безобразным и отталкивающим, согласиться на него можно было лишь в том случае, если, кроме него, на земле ничего больше не было бы. Сам Олмстед так отозвался о Джексон-парке: «Если бы кто-то попытался найти самое непригодное место для парка в пределах городской черты, Джексон-парк был бы самой лучшей кандидатурой».

Фактически же этот земельный участок был даже хуже, чем казался на первый взгляд. Многие из росших на нем дубов погибли. Но в зимнее время тяжело отличить живое дерево от мертвого. Корневая система других дубов была сильно повреждена. Разведочное бурение показало, что земельный покров в парке состоит из верхнего слоя черной почвы глубиной примерно один фут, под которым находится слой песка глубиной два фута, а затем снова слой песка глубиной одиннадцать футов, но настолько сильно пропитанного водой, что, по словам Бернэма, «этот слой практически представлял собой плывун, в связи с чем это название употреблялось часто». Представители Чикаго знали, какие проблемы таит в себе такая почва; архитекторам, приехавшим из Нью-Йорка и привыкшим к твердым грунтам, эти проблемы не были знакомы.