Дьявол в музыке (ЛП)

«В Италии? В земле развратной, всегда готовой выносить иго победителя? …К тому же, что ты предпримешь против двух могущественных народов, двух заклятых врагов, соединяющихся только для того, чтобы нас давить? Один, ослеплённый любовью к свободе, другой – религиозным фанатизмом; и мы, ещё не оправившиеся от прежнего рабства и новой анархии, мы стонем, низкие рабы, проданные, умирающие с голоду, которых не может вырвать из летаргии, ни измена, ни голод».

- Уго Фосколо, «Последние письма Якопо Ортиса»^[15]

Глава 8

Третий день подряд газеты кричали об убийстве Лодовико Мальвецци. Джулиан Кестрель собрал все новости и принёс их к окну в маленькой трактирной гостиной комнате, которую делил с доктором МакГрегором. Дождь лил, как из ведра с самого дня их приезда. Женева была серым городом на берегу серого озера под бледно-серыми небесами.

В комнату вошёл МакГрегор и с отвращением поставил на стол чашку.

- Они опять заварили слишком крепкий чай! Я всё равно, что жую листья! Бесполезно что-то им объяснять – я всё время получаю чашку кипятка, где до самой поверхности плавают листья.

- Местные предпочитают кофе, - отозвался Джулиан почти так же терпеливо, как если бы этот разговор звучал в первый раз, а не в сотый.

- Хмф! Эта горькая чёрная дрянь, что ты пьёшь!

Джулиан подошёл к кофейнику и налил себе ещё одну чашку. Это было самым близким к выражению неповиновения поступком, что он себе позволил. Что толку ссориться с доктором сейчас, если они уже проделали такой долгий пусть вместе и скоро расстанутся?

Приглашая МакГрегора с собой, Джулиан хотел, как лучше. Они познакомились чуть больше года назад, когда Кестрель расследовал преступление, что теперь называют «Беллегардским убийством». С тех пор они сблизились и сдружились, насколько на это способны шестидесятилетний сельский хирург и лондонский beau^[16] вдвое его младше. Месяц назад Джулиан возвращался с поездки на охоту и побывал у МакГрегора, где узнал, что его старый друг и наставник доктор Грили умер после долгой болезни. В иных обстоятельствах МакГрегор бы быстро пережил эту утрату – тяжёлый труд был его лекарством, а религия – его утешением. Но казалось, что ни первое, ни второе не могло поднять его дух. Однажды доктор упоминал, что провёл всю взрослую жизнь в Олдертоне, деревне в графстве Кембридж, и никогда не покидал Великобритании. Джулиан решил, что его другу будет полезно на время забыть о пациентах и обязанностях, увидеть, что в мире есть что-то кроме работы и места, кроме Олдертона. Сам Кестрель отправлялся в одно из своих регулярных путешествий в Италию и, поддавшись порыву, пригласил МакГрегора поехать с собой. Сперва доктор нашёл массу возражений – он нужен тому или иному пациенту, осенью люди всегда много болеют, у местного сквайра в декабре родится первый внук. В конце концов, он согласился ехать, но ненадолго, и не до самой Италии.

С того самого мига, как они высадились в Кале, МакГрегор только жаловался. Еда была ужасной, католическая церковь – продажной, французы – грубыми и коварными, а цены на всё вокруг – слишком высокими. Когда Джулиан напомнил, что за повышение цен несут ответственность именно британские путешественники, МакГрегор проворчал, что лучше было остаться дома.

Конечно, их вкусы также были несовместимы. Джулиан хотел бывать в театрах, в опере, в галереях; кроме того, он заинтересовался полицейскими управлениями и тюрьмами. МакГрегор предпочитал больницы, сумасшедшие дома и научные учреждения. Джулиан также был готов посещать такие места – он даже находил их интересными. Но его возмущало то, что он вынужден раз за разом благородно уступать желаниям доктора. МакГрегор не умел приспосабливаться или притворяться, как подобает джентльмену. Его грубая честность была качеством, что Кестрель в своём друге ставил превыше всех прочих, – но выносить её подолгу было невозможно. Не желая бросать доктора в одиночку бороться с чужим языком и обычаями, Джулиан вынужден был отказывался от намеченных развлечений. В Париже он почти не виделся со своими друзьями, не зашёл в игорные дома Пале-Рояля и – прискорбнейшая из потерь! – так и не увидел ни одну из танцовщиц Оперы ближе, чем из ложи на третьем ярусе. Для Кестреля это было самое целомудренное посещение Парижа за все годы, что явно не поднимало ему настроения.