Дьявольская сила

Очень часто после проведенного за пишущей машинкой утра, устав, я отправлялся в лавку Кэнэвэна покопаться в старых книгах. Я получал от этого истинное удовольствие, тем более что Кэнэвэн никогда не давил на покупателя, то было не в его правилах. Кроме того, он прекрасно знал мое материальное положение, весьма шаткое, и я никогда не видел, чтобы он мрачнел, видя, что ухожу я с пустыми руками.

И правда, казалось, ему скорее было приятно мое общество, чем моя роль покупателя. Некоторые библиофилы регулярно заходили к нему, но было это редко, чаще всего он бывал один. Иногда, когда дела его шли из рук вон плохо, он готовил чай по-английски, и мы оба просиживали часами, говоря о книгах в перерыве между глотками чая.

Кэнэвэн, если кому-нибудь захочется представить себе истинный тип букиниста, до карикатурности типичный представитель этой профессии. Хрупкий, маленький, какой-то весь согнувшийся, он пристально смотрел на вас, а глаза его, живые, небесно-голубого цвета, мигали сквозь квадратные стекла немодных очков в стальной оправе.

С моей точки зрения, его годовой доход был даже меньше, чем у расклейщика афиш, но ему удавалось «сводить концы с концами», и он считал себя вполне удовлетворенным. Удовлетворенным до тех пор, пока его задний двор, если можно было его так назвать, не привлек его внимания.

За его старым и достаточно обветшалым домом, где он жил и держал лавку, простирался участок земли, на котором буйствовали колючий кустарник и высокая трава цвета плесени. Несколько тощих яблонь, изъеденных чернеющей гнилью, делали картину еще более мрачной. С той и другой стороны полуразвалившийся забор, казалось, вот-вот поглотит нагромождения шершаво-терпкой травы. Можно было подумать, что это медленно гибнущие развалины. Впечатление от этой картины, предстающей взору, было крайне гнетущим, и мне иногда случалось задаваться вопросом, почему Кэнэвэн ничего не делает, чтобы изменить все это. А впрочем, меня это не слишком касалось, и я никогда на эту тему старался не говорить.

Как-то после обеда зайдя в лавку, я не обнаружил в ней Кэнэвэна. По узенькому коридору я прошел в расположенное в задней части дома помещение, где иногда Кэнэвэн работал, запаковывая поступления и упаковывая заказанные книги к отправке. В тот момент, когда я вошел в комнату, Кэнэвэн стоял у окна и смотрел на свой задний двор.

Я хотел было начать разговор, но что-то неопределенное помешало мне сделать это. Думаю, что удержало меня выражение его лица. Он вглядывался туда с напряженностью, полностью поглощенный, захваченный чем-то, что он видел там. Борьба каких-то противоречивых чувств отражалась на его напряженном лице. Он казался одновременно околдованным и испуганным, влекомым чем-то и потрясенным. В конце концов он заметил меня и слегка вздрогнул. Какой-то миг он смотрел на меня, растерянный, как если бы перед ним был абсолютно незнакомый человек.

Потом я увидел его привлекательную улыбку, а глаза его за квадратными стеклами в металлической оправе вновь заискрились. Он покачал головой.

— У этого заднего двора, вон там, иногда довольно странный вид. Когда на него долго смотришь, такое впечатление, что простирается он на километры.

Больше он ничего не сказал в этот раз, и я вскоре забыл об этом. Если бы я только знал! Я ведь только что присутствовал в самом начале этой ужасной истории.

И вот с этого дня каждый раз, когда я приходил к нему, я находил Кэнэвэна в этом помещении, конечно, время от времени занятого каким-нибудь делом, но чаще всего у окна, неподвижным, созерцающим свой одиозный двор.

Я находил на его лице все то же выражение человека, сбитого с толку: ужас, смешанный с живым влечением к чему-то обещающему, возбуждающему. Я должен был всякий раз шумно кашлянуть или пошаркать ногами, причем настойчиво, чтобы заставить его отвернуться от окна.

После чего все, казалось, возвращалось к прежнему привычному порядку. Мы снова начинали говорить о книгах, и он явно становился самим собой, но у меня все больше и больше складывалось впечатление, что он «ломал» комедию и что в то время, как он любезно рассуждал о первопечатных книгах, мысли его были где-то там, в этом страшном «заднем дворе».

Несколько раз у меня был соблазн затронуть этот вопрос, чтобы рассеять чувство тревоги, но ощущение стеснения сдерживало меня во время нашего разговора. Ну как было выговорить человеку, скажем, только за то, что он рассматривает свой кусочек земли? И что ему сказать? И как это сделать?

Ну и я хранил молчание. Позже я горько об этом пожалел.

Не очень-то до сих пор процветавшая торговля книгами Кэнэвэна начала хиреть. Но что самое печальное, и его внешний вид, и его здоровье, казалось, стали ухудшаться. Он становился более согнувшимся, более исхудавшим и, если глаза его еще по-прежнему светились, сохраняли свою лучистость, я начинал думать, что это — блеск скорее из-за лихорадки, чем из-за здорового горения или здорового возбуждения.