Дьявольские повести

Здесь взгляд, которым одновременно обменялась эта группа женщин, впивавших каждое слово старого змия-искусителя, превратился в нечто такое, что описать просто невозможно — нужно видеть самому.

— Это была прекрасная женщина, — продолжал Равила, — самая благородная во всех смыслах слова, какую только можно себе представить. Она была молода, знатна, красива, остроумна, наделена широтой художнической натуры и при этом естественна, как те в вашем высшем обществе, кто естествен. К тому же в свете она притязала только на одно — на то, чтобы нравиться мне, посвящать мне свои заботы, быть для меня нежнейшей из любовниц и лучшей из подруг.

Я, по-моему, был у нее не первым, кого она любила. Хотя она любила еще до меня — и не своего мужа, но это была добродетельная, платоническая, утопическая любовь, которая не столько заполняет сердце, сколько занимает его, приуготовляя душевные силы для другой любви, приближающейся на смену первой. Словом, это была пробная любовь, похожая на малую мессу, которую служат молодые священники, чтобы выучиться безошибочно отправлять настоящую. Когда я вошел в ее жизнь, она еще задерживалась на своей малой мессе. Настоящей же стал для нее я, и она отслужила эту мессу со всеми подобающими церемониями и пышно, как кардинал.

При этом сравнении самая чарующая улыбка обошла Двенадцать пар божественных губ, подобно кругам на прозрачной поверхности озера. Эта мимолетность была восхитительна.

— Она, в самом деле, была особенным существом, — вновь заговорил граф. — Я редко встречал больше истинной доброты, сострадания, возвышенных чувств во всем, включая страсть, которая, как вы знаете, отнюдь не всегда добро. Я никогда не видел больше бескорыстия, меньше показной добродетели и кокетства — двух качеств, часто похуже переплетающихся в женщинах, чем спутывается моток ниток, которым позабавились кошачьи коготки. От кошки в моей возлюбленной ничего не было. Она была тем, что чертовы сочинители книг, отравляющие нас своей манерой выражаться, определили бы как примитивную натуру, украшенную цивилизацией: в ней чувствовалось лишь очаровательное богатство последней, но отсутствовала та мелкая развращенность, которая кажется еще более привлекательной, чем богатство, порождающее ее.

— Она была брюнеткой? — внезапно и в упор прервала его герцогиня, наскучив всей этой метафизикой.

— А, портрет кажется вам недостаточно светлым! — ловко отпарировал Равила. — Да, она была брюнеткой с агатовыми волосами и глазами такого оттенка черного дерева, какие, на моей памяти, не сверкали на сладострастной округлости ничьего женского лица, но по цвету кожи она была блондинкой, а именно по цвету кожи — не волос — и надо судить, кто перед тобой — брюнетка или блондинка, — пояснил великий наблюдатель, изучивший женщин не только для того, чтобы описывать их внешность. — Она была черноволосой блондинкой.

Все блондинки за столом, которые принадлежали к таковым лишь по цвету волос, слегка отпрянули назад. Очевидно, для многих история стала менее интересной.

— У нее были волосы Ночи и лицо Авроры, — продолжал Равила, — потому что оно сияло редкой ослепительно-алой свежестью, которая устояла против всех воздействий ночной парижской жизни, а моя подруга уже многие годы жила этой жизнью, обжигающей столько роз жаром своих канделябров. У нее же, казалось, этот жар лишь воспламенил их, но не сжег — настолько ярок был почти светоносный кармин ее щек и губ. Их двойной блеск удачно сочетался с рубином, который она обычно носила на лбу, потому что в то время в моде были фероньерки, отчего на лице ее, где пылали глаза такого накала, что из-за него не сразу удавалось определить их цвет, образовался как бы треугольник из трех рубинов. Стройная, но крепкая, даже величавая, рожденная быть женой полковника кирасиров, — муж ее, правда, командовал тогда всего лишь эскадроном легкой кавалерии, — она, будучи знатной дамой, обладала здоровьем крестьянки, пьющей солнце всей кожей, и отличалась пламенностью выпитого ею солнца, всегда присутствовавшего в ее душе и жилах и всегда готового брызнуть оттуда. Но тут-то и начинается странное! Эта сильная и непосредственная женщина, эта натура, пурпурная и чистая, как кровь, орошавшая ее щеки и придавшая розоватость рукам, была — поверите ли? — неумела в ласках…

Здесь иные глаза потупились, но тут же снова лукаво заблестели.