Дьявольские повести

Не договариваю. О, это было страшное мгновение! Она уткнулась головой мне в плечо, но я видела, как вспыхнула у нее огнем шея, и чувствовала, как дрожит все тело. Молчанием, которым она отгородилась от исповедника, она отгородилась и от меня. Это была стена.

„Наверно, это человек, стоящий гораздо ниже тебя, раз тебе так стыдно?“— предположила я, чтобы возбудить ее и тем самым развязать ей язык: я знаю, что она горда.

По-прежнему молчание, по-прежнему лицо, уткнутое мне в плечо. Это длилось некоторое время, показавшееся мне бесконечным, как вдруг она, не поднимая головы, пролепетала: „Поклянись, мама, что простишь меня“.

Я поклялась ей во всем, чего она требовала, хотя и рисковала оказаться стократ клятвопреступницей, но до того ли мне было! Я пылала от нетерпения. Просто кипела. Мне казалось, что голова моя вот-вот лопнет и мозг вытечет наружу.

„Так вот, это господин Равила“, — полушепотом выдавила она, но осталась в моих объятиях.

Ах, Амадео, как подействовало на меня ваше имя! Я разом получила удар в сердце — кару за главный грех своей жизни. Вы столь грозный губитель женщин, вы столько раз заставляли меня опасаться соперниц, что и во мне прозвучало мерзкое „Почему бы нет?“ — так часто относимое к мужчине, которого любят и в котором сомневаются. Вот что я испытывала, но у меня достало сил скрыть это от жестокой девочки, разгадавшей, вероятно, любовь своей матери.

„Господин Равила? — произнесла я голосом, выдававшим, казалось мне, все. — Но ты же с ним даже не разговариваешь!“ Тут я чуть не добавила: „Ты избегаешь его. Значит, вы оба лжецы?“ — потому что во мне, я чувствовала это, закипал гнев, но я сдержалась: разве я не должна вызнать все подробности отвратительного совращения? И я спросила о них с кротостью, от которой, наверно, умерла бы, если бы моя дочь не высвободила меня из тисков, простодушно поведав мне: „Это было вечером, матушка. Он сидел в большом кресле у камина, напротив диванчика. Сидел долго, потом встал, и я на свое несчастье устроилась на его месте. Ох, мама, я все равно что в огонь упала! Хотела вскочить — не могу, сердце замерло, и, понимаешь, мама, тут я почувствовала, что у меня… что у меня будет ребенок“».

По словам Равила, маркиза, окончив рассказ, залилась хохотом, но ни одна из двенадцати собравшихся за столом женщин и не подумала рассмеяться. Равила тоже.

— Вот, сударыни, хотите — верьте, хотите — нет, самая прекрасная любовь, которую я внушил в своей жизни, — добавил он в заключение.

И смолк. Дамы также. Они пребывали в задумчивости. Поняли они его или нет?

Когда Иосиф, говорится в Коране[67] состоял в рабстве у госпожи Потифар, он был так хорош собой, что женщины, которым он прислуживал за столом, замечтавшись при взгляде на юношу, ранили себе пальцы ножами. Но мы живем не во времена Иосифа, и чувства, испытываемые нами за десертом, не столь сильны.

— Какое глупое животное ваша маркиза, коль скоро, при всем своем уме, посвящала вас в такие вещи! — уронила герцогиня, позволив себе быть циничной, но отнюдь не поранив себя ножом, который не выпускала из рук.

Графиня де Шифревас внимательно смотрела в бокал c рейнвейном, на этот хрусталь изумрудного цвета, таинственный, как ее мысли.

— А «Маленькая маска»? — осведомилась она.

— О, когда ее мать рассказала мне эту историю, дочь уже умерла: она очень молодой вышла замуж в провинции, — ответил Равила.

— Если бы не это… — задумчиво уронила герцогиня.

Счастливые преступники

В наше замечательное время, слыша подлинную историю, всегда кажется, что ее продиктовал дьявол…

Минувшей осенью я прогуливался однажды утром по Ботаническому саду[68] в обществе доктора Торти, безусловно одного из самых давних моих знакомых. Когда я еще был ребенком, он практиковал в городе В.; но тридцать лет спустя после этих приятных занятий, когда перемерли его клиенты, — он называл их «мои фермеры»и они принесли ему больше дохода, чем целая куча арендаторов хозяевам лучших земель в Нормандии, — он не набрал себе новой клиентуры; уже в годах и помешанный на собственной независимости, как животное, всю жизнь ходившее на поводке и наконец порвавшее его, он погрузился в пучину Парижа и, осев как раз поблизости от Ботанического сада, на улице Кювье, по-моему, занимался медициной лишь для собственного удовольствия, которое, впрочем, получал от нее немалое, потому что от природы был врачом до кончиков ногтей, большим врачом и к тому же великим наблюдателем во многих областях помимо чистой физиологии и патологии.