Дьявольские повести

Я знал Каркоэла много лет и могу заверить, что этот мрачный жест, повторенный раз десять за час, неизменно оказывал действие и наводил многих на одну и ту же мысль. Правильный, хотя и низкий лоб шотландца говорил о смелости. Выбритая верхняя губа (тогда не носили усов, как теперь) была так неподвижна, что привела бы в отчаяние Лаватера[121] и всех, кто полагает, будто тайна человеческой натуры явственней передается подвижными линиями рта, чем выражением глаз. Когда он улыбался, глаза его не улыбались, а рот обнажал жемчужно-белые зубы, которые бывают иногда у англичан, сынов моря, хоть те и чернят их на китайский лад своим отвратительным чаем. Лицо у него было вытянутое, впалощекое и от природы оливкового цвета, но с теплым загаром, приобретенным под лучами солнца, которое, судя по тому, как оно кусается, никак не могло быть приглушенным солнцем туманной Англии. Длинный прямой нос, выступавший тем не менее за кривую лба, разделял черные, словно у Макбета, вернее, не столько черные, сколько мрачные глаза, очень узко посаженные, что, как говорят, служит приметой чудаковатости или определенной интеллектуальной необычности. Одевался он изысканно. Небрежно сидя за столом для виста, он казался выше, чем на самом деле, из-за небольшой непропорциональности верхней части тела, потому что был скромного роста, хотя в остальном превосходно сложен и полон той же дремлющей силы и гибкости, что и тигр в своей бархатной шкуре. Хорошо ли он говорил по-французски? Гармонизировал ли его голос, этот золотой резец, которым мы запечатлеваем наши мысли в душе слушателя и обольщаем ее, — гармонизировал ли он с вышепомянутым жестом, который, стоит мне о нем вспомнить, встает у меня перед глазами? Твердо могу утверждать одно — в тот вечер голос шотландца никого не заставил задрожать. Он в самом обычном диапазоне произносил «вист» и «онёр» — единственные выражения, которые в этой игре нарушают через равные промежутки времени величественную тишину, окутывающую игроков.

Итак, в просторной гостиной, полной людей, для которых появление еще одного англичанина отнюдь не представляло собой чрезвычайное событие, никто, кроме лиц, сидевших за столом маркиза, не обратил внимания на приход незнакомого вистёра, притащившегося туда за Хартфордом. Девушки даже не повернули головы, чтобы глянуть через плечо на пришельца. Их поглощала дискуссия (в то время уже начинали дискутировать) о составе бюро своей конгрегации и отставке одной из ее вице-председательниц, которой не было в тот вечер у госпожи де Бомон. Это было куда важнее, чем разглядывать какого-то англичанина или шотландца: они уже несколько пресытились постоянно ввозимыми англичанами и шотландцами. Мужчина, который, как и другие, интересуется только бубновыми или трефовыми дамами! К тому же протестант, еретик! Будь это хотя бы ирландский лорд-католик!.. Что до особ повзрослее, которые уже играли, когда доложили о мистере Хартфорде, то они лишь бросили беглый взгляд на иностранца, сопровождавшего его, и вновь со всем вниманием углубились в свои карты, словно лебеди, погружающиеся в воду на всю длину шеи.

Когда маркиз де Сент-Альбан избрал партнером мистера де Каркоэла, играть в паре с Хартфордом пришлось графине дю Трамбле де Стасвиль, чья дочь Эрминия, самый прелестный из цветов, распускавшихся в оконных нишах гостиной, беседовала с мадмуазель Эрнестиной де Бомон. Случайно мадмуазель Эрминия обратила взор в направлении стола, за которым играла ее мать.

«Посмотрите, Эрнестина, — вполголоса бросила она, — как сдает этот шотландец».

Мистер де Каркоэл только что снял перчатки. Он вытащил из этих раздушенных замшевых футляров белые подлинно скульптурные руки, над которыми, будь у нее такие же, дрожала бы любая щеголиха, и сдавал карты, как положено в висте, одну за другой, но таким молниеносным круговым движением, что это удивляло не меньше, чем аппликатура[122] Листа. Человек, умевший вот так управляться с картами, не мог не быть их властелином. За этой ошеломительной и провиденциальной манерой сдавать чувствовались десять лет игорного дома.

«Это трудность дурного тона, побежденная в дурном тоне», — отрезала высокомерная Эрнестина, как можно презрительней оттопырив губу.

Суровый приговор в устах столь юной барышни, но для этой хорошенькой головки отличаться хорошим тономзначило больше, чем обладать умом Вольтера. Мадмуазель Эрнестине де Бомон не удалось осуществить свое предназначение, и она умерла с горя, что так и не стала camarera major[123] какой-нибудь испанской королевы.