Как много причин побуждают меня, отец мой, посвятить вам эту книгу, которая напомнит вам о стольких вещах, благоговейно хранимых в вашем сердце! Вы знавали одного из ее героев и, несомненно, сами разделили бы героизм его и одиннадцати его сотоварищей, будь у вас за плечами на несколько лет больше в момент, когда совершилась эта драма времен гражданской войны. Но тогда вы были всего лишь ребенком, чей очаровательный портрет поныне украшает голубую спальню моей бабушки, — на него указывала она мне с братьями в детстве своей прекрасной рукой, заклиная нас быть схожими с вами.
О, разумеется, отец мой, это было бы лучшее, что я мог сделать. Вы, как древний pater familias[280]
и господин в своем доме, прожили жизнь, посвятив ее достойному досугу, храня верность убеждениям, которые не одержали победу, и опустив курок на полку ружья, потому что война шуанов потухла, заглушённая бранным великолепием Империи и славой Наполеона. Мне не дана была столь спокойная и бестревожная судьба. В отличие от вас я не остался в родном краю, укоренясь там надежно и прочно, как дуб; моя фантазия увлекла меня вдаль, в безумную погоню за ветром, о котором говорит Писание[281] и который, увы, столь же повсеместно уходит меж пальцев руки человеческой. Именно из этой дали я шлю вам свою книгу: читая ее, вы вспомните злополучных современников и соотечественников, написанную которыми страницу истории роман восстанавливает сегодня моею рукой.1. Три столетия в одном уголке
В лес мы больше не пойдем —
Лавры там срубили.
Это было в последние годы Реставрации. На острой, словно игла, и остекленной, словно фонарь, колокольне аристократического городка Валонь пробило половину после восьми, как выражаются крестьяне на Западе.
Шарканье двух сабо, неуверенное движение которых как бы ускорялось не то страхом, не то непогодой, — вот и все, что нарушало тишину площади Капуцинов, не менее безлюдной и мрачной в этот час, чем