Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

— Дай-ка я помогу тебе лечь. Ты все-таки музыкант, а не сторожевой пес, верно?

Белый подхватил Джонсона под мышки и легко, будто вовсе невесомого, поднял на кровать. Роберт рухнул на спину, а гость подтянул к кровати табуретку и уселся на нее, скрестив ноги в дорогих ковбойских сапогах из змеиной кожи.

— Я приехал звать тебя выступить в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, — сказал белый. — Запись, которую сделал Дон Ло, произвела сенсацию среди всяких яйцеголовых профессоров на Севере. Они говорят, ты король Дельты.

Джонсон слабо улыбнулся.

— Сам ты король, — выговорил он.

— Я? Это смотря с кем сравнить. А вот перед тобой я, пожалуй, виноват. Я к тебе опоздал.

— Меня отравили, — прошептал Джонсон. — Я не доеду до Нью-Йорка.

— Я не в этом смысле опоздал. Тебе от меня ничего не досталось. Где твоя гитара, Роберт?

Джонсон скосил глаза в угол комнаты. Тот, кто доставил его, прислонил там гитару к стене. Гость неторопливо проделал путь до угла, поднял инструмент, вернулся на табуретку и стал его настраивать.

— Такой музыкант, как ты, не должен играть на этом ящике для отбросов. Тебе нужен хороший инструмент. Может быть, даже не гитара, а скрипка.

— Скрипка? Да ты рехнулся, друг. Я ее и в руках-то не держал.

Посетитель тем временем настроил-таки «ящик для отбросов», извлек из кармана медиатор и начал задумчиво перебирать струны. Он не столько даже пел, сколько приговаривал:

Я опоздал к тебе, Роберт,
Я очень сильно опоздал.
Бог дал тебе чуткие уши,
А я ничего не дал.
Вот ты стоишь на четвереньках,
Пускаешь слюни, как пес.
Тебе уже не нужно, Роберт,
То, что я принес.
Все дело в том, глупый мальчишка,
Что я безнадежно опоздал.
Бог дал тебе ловкие пальцы,
А я ничего не дал.

Жалкий домишко, казалось, весь вибрировал от тугого, почти колокольного звона струн. Что сделал с гитарой белый незнакомец, чтобы она так звучала, Джонсон не разглядел — это и понятно, он вообще был еле жив. Но чувствовал, что, даже если бы смотрел во все глаза, все равно не понял бы.

— Ты кто такой? — еле шевеля губами, прошептал музыкант.

— Ты еще спрашиваешь? — Гость поднял на него черные, словно совсем без зрачков, глаза. — А сам веришь в свою историю про перекресток?

— Это… не моя история. Я… верю, что Спаситель жив. И что позовет меня… восстать… из могилы.

Невесть как сохранившийся в нем кусочек случайно услышанной проповеди вырвался, словно извергнутый очередным сухим рвотным позывом.

Гость поднялся с места и положил гитару на кровать рядом с Джонсоном.

— Ну извини, — сказал он со вздохом, повернулся на скошенных каблуках своих ковбойских сапог и вышел вон.

Берт Кампферт, Strangers in the Night Нью-Йорк, 2012

Штарк звонит Молинари в восемь тридцать на следующее утро после Софьиного открытия. Сыщик едва отдирает голову от подушки: вчера они с расстроенной Анечкой отправились продолжать вечеринку. В отличие от опытной московской тусовщицы Молинари, если уж начинал развлекаться, остановиться никак не мог, и прошлую ночь помнил смутно. Было, кажется, несколько мест со все более замысловатыми коктейлями, а в конце мягкая Анечкина рука, отстраняющая его и захлопывающая дверь гостевой спальни. Она никогда не запиралась на замок, показывая, что доверяет ему, как другу, и по-прежнему не давала ни малейшей надежды.

Теперь она еще спит: во всяком случае, из спальни — ни звука. Молинари усилием воли выдирает себя из кровати и борется с желанием приоткрыть заветную дверь. Наконец решает вместо этого написать Анечке записку. Быстро приняв душ, натянув джинсы и белую футболку, он вытаскивает из принтера чистый лист бумаги и выводит на нем от руки: «Пошел завтракать со Штарком, он обещал хорошие новости. Расскажу, когда вернусь. Принесу пирожных». Некоторое время думает над подписью. «Люблю. Том»? Тьфу ты, пошлятина! Ничего не добавив к записке, Молинари оставляет ее на кухонном столе: он знает, что Анечка, еще с полузакрытыми глазами, выползет сюда за кофе. Тихо закрыв за собой дверь, сыщик сбегает по лестнице — лифта в доме нет — и шагает на север в сторону Одиннадцатой улицы. Идти ему всего пару кварталов.

Высокий, полный человек в белой льняной рубашке и светлых брюках, неспешно прогуливавшийся по Чарльз-стрит в этот утренний час, провожает Молинари взглядом и ускоряет шаг. Остановившись у подъезда, из которого только что вышел сыщик, он звонит в его квартиру, а потом звонит еще раз, пока из динамика домофона не раздается сонный Анечкин голос:

— Том, ты что, опять ключ забыл?

— Это я, — глухо произносит мужчина по-русски. — Анечка, впусти меня, надо поговорить.