Дьявольское биополе

Он молчал, но лицо отражало испуганную и неповоротливую мысль: розовые глаза заузились до щелочек, землистая кожа вспотела, синюшные губы поголубели, зеленоватый нос дышал тяжело и неуверенно. Предо мной сидел цветной человек; вернее, разноцветный.

— Еще чего? — проныл он. — Такие приключения со мной уже бывали.

— Не сомневаюсь.

— Дружки мы с Никандрычем.

— Разве? — не поверил я.

— Года два.

— Где же познакомились?

— У ларечка с пивом.

— Иван Никандрович… пил?

— Ни грамма.

— Что же он делал у пивного ларька?

— Подошел и выдал мне странный текст… Мол, человек хороший, к чему пить в антисанитарных условиях, пошли ко мне, угощу по — человечески. Я пошел. Он водочки поставил, консерву. Сам, правда, даже не пригубил.

— Ну и что… дальше?

— Я выпил. Побеседовали про жизнь. Часа три сидели.

— А потом?

— Я уже сам к нему заходил. Встречаем был с радушием и угощением.

— Устькакин, не понимаю… Анищин зазывает первого встречного, да еще от пивного ларька, в свою квартиру. Зачем, почему?

— Человек в норме, вот почему.

— Ага, в законе, — поддакнул я раздраженно. Горькое мое воображение перенеслось из кабинета в бедную квартирку, где еще несколько дней назад жил старик, душимый одиночеством… В городе — то, в котором не один миллион жителей?! Разве на улице, когда живой поток буквально волочит, можно быть одиноким? Разве в магазинной толпе, клокочущей от страстей, нет чувства общения? А в транспорте, когда к людям прижимаешься до уплощения собственного тела, разве нет состояния удивительной близости? А разве радио в квартире разговаривало не с вами? А разве телефонный звонок не создавал ощущения нервной — нет, духовной — связи со всеми в городе? А разве шуршащие за стенками соседи не придут по первому зову? А разве теледиктор не тот человек, который уже пришел?

Я не очень — то верю во всякие телепатии и экстрасенсории; во всяком случае, не верю без доказательств. Но я не сомневаюсь, что каждый человек излучает особую душевную энергию — назовите ее биополем, — которая в городе от миллионов людей сливается в единую нервную дымку. Мы живем в ней и подпитываемся ею, как витаминами. Так можно ли в городе быть одиноким?

— Так зачем же проникли в квартиру?

— Говорят, что удавился. Не верится… Надумал зайти.

Устькакин врал просто так, на всякий случай. Но у меня был вопрос гвоздевой:

— А зачем к вам приходила Сокальская?

Его тяжелый нос задышал, как дырявая пневматика. С лица скатилась та легкая наглость, которой пьяницы компенсируют свою социальную неполноценность:

— Органы все знают…

— Да уж конечно, — подтвердил я.

— Второй раз мы с ней в жизни и свиделись.

— А в первый?

— Тоже у меня. С дерьмом смешала и землю удобрила.

— За что же?

— Никандрыч сделал мне подношение на память. Часы с кукушкой, изготовленные еще при царях. Дорогая вещь. Так евоная дочка, султанша, пришла и заграбастала. Милицией грозилась. Якобы я выманил.

Часы с кукушкой… Те, которые я видел вчера. С веселой птичкой и звоном весеннего морозца.

— Скажите, вот у Анищина был старинный шкаф…

— У султанши. Все у нее до последней вешалки.

— Почему?

— Никандрыч отдал. Тыщ на тридцать.

— Но почему, почему?

— Султанша наперла на него. Ты, говорит, помрешь не сегодня завтра. Пусть эти ценные вещички стфят у меня. Включая холодильник.

— И все — таки, почему отдавал?

— Тайна отцовской любви.

Я понимал тайну отцовской любви — я не мог постигнуть тайны поведения дочери. Иван Никандрович остался, в сущности, без мебели и вещей. И сделался одиноким человеком. Эх, не знал он маленькой тайны обывателя, или мещанина, или, по — современному, — потребителя, который умеет человека заменить резным шкафом. Иван Никандрович искал живую душу, не находил и поэтому стал одиноким. Потребитель ждет вещи, находит и поэтому никогда не бывает одиноким — промышленность — то работает.

— Ложки серебряные уволокла, — вспомнил Устькакин и, встретив мое угрюмое молчание, издал звук, походивший на всхрапывание: — Зубы взяла!

— Как… зубы?

— Никандрыч купил себе золотые пластины на коронки. А султанша говорит, что, мол, ни к чему, в крематории все равно сымут. Он на зубы их так и не поставил, ей отдал.

— Как же так? — спросил я не знаю кого. Но Устькакин ответить взялся:

— Потому что теперь дураков нет.

— В каком смысле?

— А кто теперь дурак? Теперь только курица дура.

— Почему курица?..

— Потому что гребет от себя.

Мои и так порушенные мысли заметались в каком — то хаосе.

Курица гребет под себя, то есть от себя. Она без интеллекта и без чувств, курица — то. Но и ей бывает больно. Больно всему живому. Господи, при чем здесь интеллект, нравственность, сознание, чувства?.. При чем они, если больно всему живому? И Сокальская знавала боль, поэтому, будь она последней дурой и вконец аморальной, понимает, что сделала больно ограбленному и брошенному отцу.

— Султанша мне полсотни дала, — начал сам Устькакин.

— За что?

— Чтобы квартиру папаши посетил.

— Зачем?

— Одну хитрую вещицу поискать, — сказал он значительно. — Никогда не догадаетесь.

— Догадаюсь, Устькакин.

— Думаете, шмотье?

— Дневники.

— Во, органы дают! — задышал он восхищенно.

— Зачем ей дневники?