Дьявольское биополе

Бывали свидетели, с которыми я забывал, зачем их и вызвал. Разговариваешь, как читаешь умную книжку. Помню старика из — под Новгорода, по — моему, без всякого образования — мы полдня проговорили о земле, культах личности и матушке России. Но бывали свидетели, от которых ничего, кроме нужной информации, не получишь. Оказывается, есть свидетели вроде этой луковицеголовой бабушки, от которой ни разговора, ни информации.

— Дарья Никифоровна, кто к нему ходил?

— Я говорила вашему человеку… Дама похаживала, да ее тоже с полгода не встречала.

— Как она выглядит?

— Стопроцентная дама. Такая в очереди за треской стоять не будет.

— Одежда, рост, внешность, возраст…

— Годков тридцать. Шуба тяжелая, не разглядела, из какого зверя. А вот шапка из белого песца с сереньким подзорчиком.

— Анищин говорил про нее?

— Я и не спрашивала.

Передо мной лежала справка жилищной конторы, из которой явствовало, что Анищин въехал в квартиру один пятнадцать лет назад. Следовало поискать в той жилконторе, при которой была его предыдущая квартира. Главное, из справки я узнал, что работал он мастером в объединении «Прибор».

Дарья Никифоровна ждала других вопросов, но у меня их не было. Кроме желания сказать ей, что коли взялся за дело, то будь в нем профессионалом: уж если сидишь у парадного день — деньской, то изволь знать про всех и про вся.

Я пододвинул ей протокол — прочесть и подписать. Она под столом шевельнула ногой сумку с рыбой, шмыгнула остреньким носом и спросила с хитрецой:

— А чего же приметы дьявола не спрашиваешь?

— Они всем известны, — бормотнул я, показывая, где надо расписаться.

— Какие же такие? — еще хитрее спросила Дарья Никифоровна.

— Рожки, копытца да хвостик.

— А он их спрятал.

— В каком смысле «спрятал»?

— Копытца в сапоги русские, стоптанные. Хвостик под пальтуху утильную. Рожки под кепчонку грязно — черную. Но рожа красная, а главное, нос приметный. Как семенной желтый огурец.

— Вы говорите про реального человека?

— Пьяница нешто человек? Его душа запродана.

— Чья душа, Дарья Никифоровна, кому запродана, за сколько?

— А как же? Ходил Христос с апостолами по земле да и зашел к черту. Тот, знамо дело, угостил водкой. Апостолы выпили по две чарки, понравилось. А Павел спросил себе третью. Черт ему налил, но стал просить платы. Денег не было, вот Павел и отдал свою шапку. Только Христос велел шапку вернуть и черту пообещал другую плату; мол, отныне душа умершего пьяницы принадлежит тебе, дьяволу.

— Отменная история для антиалкогольной пропаганды, Дарья Никифоровна. Но вы вроде бы описали человека земного.

— А то? У пивного ларька днями трется. И к покойнику захаживал.

Одолевать просьбами уголовный розыск по такому делу, как самоубийство, было стыдновато. Все — таки я позвонил Леденцову якобы ради консультации. Он снял трубку, но долго еще с кем — то доругивался.

— Боря, стоптанные русские сапоги, дрянное пальто, грязная кепка, лицо красное, а нос как огромный желтый огурец. Трется у пивных ларьков нашего района. А?

— Сегодня найдем, Сергей Георгиевич.

— То есть как «сегодня»? — опешил я от подобной сверхоперативности.

— Это тунеядец Матвей Устькакин.

— Романтическая фамилия, — сказал я вместо благодарности.

4

Вот чего не понимаю и никогда не пойму… Я жил, а в это время светило солнце, росла трава, наливались девушки и выходили газеты. Теперь пришло время помирать. Но почему? Разве что — нибудь изменилось? По — прежнему светит солнце, растет трава, наливаются девушки и выходят газеты.

Говорят про ошибки молодости. Чего только к этим ошибкам не лепят… И глупость, и неопытность, и самонадеянность, и легкомыслие. А у молодости есть одна главнейшая ошибка и самая такая, что всем присущая. Ошибка молодости — это отсутствие чувства времени. Молодым кажется, что время стоит и поэтому жить они будут вечно.

Знавал я жадного до жизни человека. Всего он добивался. И то: крепок был и статен, настырен и не глуп. Институт кончил заочно и вышел в крупные замы. В молодости красавица ему приглянулась: всех оттер, а женился. Квартиру выбил себе пятикомнатную. Дачку соорудил на загляденье. То за рубеж едет, то отдыхать на теплые моря. И деткам своим внушил, что все в собственных руках. Перевалило ему за пятьдесят. И будто подменили человека, никто его не узнает. Руки опустились, во взгляде некая растерянность… В чем же дело? Пятьдесят пять стукнуло. Все в руках человека, да не все. Всем он вертел, а тут столкнулся с таким, которое ему не поддается. Жизнь, в сущности, прошла, и ничего не сделать — некому писать заявление, некому звонить и негде хлопотать.

В молодости мне всегда хотелось спать, да было негде. Теперь есть где, да что — то не спится. В молодости постоянно хотелось есть, да было нечего. Теперь и хлеба полно, и минтая с курами, а не хочется. Но чему я буду радоваться до последних дней своих, так это тому, что мои ноги сухие и в тепле.