Диета старика

- Привидение? Может быть, ты меня считаешь привидением? - Я пошутил. Вовсе не хотел тебя задеть. Но, согласись, привидением считается особа, которая после своей смерти является кому-либо из живых в неурочное время, то есть после полуночи. Так ты и поступаешь, Елизавета.

- Глупости. Я всегда считала и продолжаю считать, что быть призраком - величайшая пошлость.

- Да, но ты появилась здесь только после двенадцати, да и то лишь тогда, когда я выключил свет.

- Ошибочка! Я сидела здесь и раньше и мирно вязала. Ты просто не замечал меня. Точнее, делал вид, что не замечаешь. Ты до такой степени усовершенствовал свой самообман, что тебе легко было убедить себя в том, что комната пуста. Но я не закончила относительно привычек и недостатков…

- О, твой педантизм! Твоя аптекарская страсть к последовательному размещению слов! Ты по-прежнему держишь при себе драгоценный пинцет, которым когда-то расправляла волокна моей души!

- Так вот, мы говорили о самообмане…

- Я действительно поддаюсь наивному самообману, поддерживая беседу с тобой. На самом деле ты ведь молчишь - я сам говорю за тебя. В этой наивности есть, конечно, некоторая доля артистизма. "Я тоже художник!" - как-то раз сгоряча воскликнул Микеланджело. Я разыгрываю партии двух собеседников, имитирую оживленный спор. Согласись, для этого требуется известная изощренность. Впрочем, шизофрения - величайшая искусница. К тому же - длительное одиночество. Я ведь вдовец, дети мои умерли, я давно не выходил из дома. Все сижу здесь один, забившись в собственную скорлупу. Что же касается умерших, то я давно наблюдаю за этим народцем и неплохо изучил их повадки. Они не умеют воспринимать слова и звуки из мира живых. С ними невозможно беседовать - они общаются только друг с другом. Поэтому ты, бедная Лиза, самый бессловесный из призраков, который мне когда-либо приходилось видеть.

- Вот как?

- Да, но я согласен продлить этот хрупкий самообман, поскольку бывают ведь милосердные иллюзии.

- Ты так любезен!

- К чему эта ирония, Елизавета?

- А что мне еще остается? Если верить тебе, ты сам иронизируешь над собой. Только все это глупости. Не приходило ли тебе в голову…

- Лиза, давай вспомним времена нашего знакомства. Как написал Данте:

Мне было восемь, Биче девять лет,
Когда у Портинари мы впервые…
С ней встретились…

- …что дело, собственно, обстоит как раз наоборот?

- Вспоминаешь ли ты старика Портинари? Как он раскачивался под потолком в своем лоснящемся халате, с толпой попугайчиков на плечах! Как он пил залпом горячее молоко! Как он надевал на лоб зеленый козырек, бросавший мертвенную тень на его пухлые щеки? А помнишь ли, как, указав на большой пыльный кактус…

- Неужели ты до сих пор не понял, что и Вольф, и…

- …он предложил нам взять конфеты, привязанные к шипам. А когда мы укололись, он так обрадовался, что обрызгал мелкой слюной всю комнату…

- …и Ольберт, и Китти, и герцог…

- И стоял прекрасный летний день, и солнце вдруг хлынуло пыльными потоками в гигантские окна, и стариковский особняк утопал в цветущем жасмине… а за окном молились спортсмены, обнимая на прощанье своих грубых дам…

- …и сегодняшние гости…

- А музыка, медленно плывущая в сонном небе сиесты? И чьи-то крики: "Старикан! Старикан!" И та музыка, плывущая сквозь сиесту…

- …и все те люди, которых ты называл мертвецами…

- Подожди! Остановись на минуту. Припомни хотя бы ту сладкую музыку сиесты!

- …все эти люди на самом деле отнюдь не мертвецы, а просто-напросто живые.

- Однако… Я видел: сквозь них просвечивало. Сквозь них проступала сиеста!

- Просвечивало сквозь них только потому, что зрение твое с некоторых пор изменилось.

- Не надо уже об этом, Давай прекратим этот разговор.

- …и не только зрение, но и сам ты…

- Неужели нам нечем заняться? Хочешь, я тебя поцелую?

- И сам ты уже не тот, каким был…

- Прекрати! Меня сейчас стошнит!

- Пойми же, наконец, что ты…

- Остановись!

- Пойми же, наконец, что ты давно…

- Нет! Молчи, Лизонька, молчи!

- Пойми же, наконец, что ты давно умер, дорогой.

16

Утро. Прекрасное утро. По дому, вместе с посвистыванием птиц из раскрытого, сверкающего (после ночного дождя) сада, разносится сладкий граммофонный голосок. Это Китти снова с раннего утра крутит и крутит заезженную русскую пластинку. Ольберт, проходя через столовую, тихо подпевает. Он, видимо, только что проснулся, на нем пижама. Тяжело дыша, со свистом втягивая воздух, почесываясь и шаркая, он проходит в гостиную и долго стоит в дверях, оглядывая изгаженный ковер, разбитые бокалы, опрокинутые кресла. Затем он медленно продвигается среди всего этого, иногда поднимает и изумленно рассматривает тот или иной предмет: чей-то хлыст, ободок очков (их, видно, долго топтали ногами), невредимые женские часики на черном ремешке.