Дикая груша у светлой реки

В начале весны недовольные новой властью подняли мятеж. Захватив телевидение, они укрепились там. Когда президент спросил, кто возьмется его отбить, Довт вызвался первым. К нему присоединилось много бойцов. Дав несколько залпов по зданию из пулемета, установленного на бронированной машине, они ринулись на штурм и с боем отбили телевидение. Когда с пистолетом в руках, обходя второй этаж, он вошел в одну дверь, то оказался в комнате без окон, где стояли камеры. Увидев, как за занавеской в углу метнулась тень, крикнул:

— Выходи, положи оружие!

— Выйду, но оружия не сложу.

Довт узнал голос Дени. «Как некстати мы столкнулись», — подумал он. Сначала показалась едва различимая, трясущаяся рука с пистолетом, затем — он сам в милицейской форме.

— Это ты, Дени?

— Я, Довт.

— Оружие придется сложить… Вы проиграли, телевидение в наших руках.

— Я не сложу оружия, — отрезал тот. В это время, откуда ни возьмись, между ними встал Берс. Он очень удивился тогда, Довт не видел друга последние несколько лет, с тех пор, как тот женился на Камете.

— Опустите оба оружие… Что вы не поделили?.. Помиритесь… Как хорошо, что я успел…

Пока они втроем так стояли, в дверь вошло много людей с оружием, знакомых и незнакомых. Потом погас свет, и установилась такая тьма, что хоть глаз выколи. Раздался выстрел, голова падающего Берса скользнула по ноге Довта.

— Свет! Свет! — вырвался у него крик. Когда включился свет, они увидели Берса, лежащего головой к нему, ногами к Дени. На левой стороне груди было пятно крови.

— Ты убил его! — закричал он, наставляя пистолет на Дени.

— Зачем мне его убивать? — закричал в ответ и Дени.

Вставшие между ними люди разняли их…

С теми, кто отвозил тело, он отправился в село. Похороны были многолюдными. Люди очень тяжело восприняли убийство безвинного Берса. Он увидел и Камету, впервые после замужества, ее вывели, чтобы выразить ей соболезнование, она не держалась на ногах, и ее, плачущую, поддерживали две женщины. Двое детей — сын и дочь — остались без отца.

На третий день отец отвел его в сторону:

— В этом нет твоей вины?

— Конечно, нет, дада.

— Я к тому говорю, что бывает и по неосторожности, нечаянно, в оружии заключено много коварства.

— Мое оружие подлости не совершало, дада.

— Ты можешь в этом поклясться?

— Конечно, могу.

— Это хорошо. Ни в коем случае не проливай кровь чеченца. Кто бы что ни сделал, кем бы он ни был, ты не имеешь права убить или ранить чеченца. Какой бы большой начальник ни приказал тебе, не делай этого. Для сына нет начальника выше, чем отец.

Он бы и так не поднял руку на чеченца. Что там говорить о стрельбе, он не выносил даже неприличного разговора между двумя чеченцами. Когда произносилась непристойность, он сердцем чувствовал, что рушится что-то большое, казавшееся до сих пор святым. Даже если бы Берс не встал между ними, он не собирался трогать Дени. И оскорбить его не собирался, заставив сложить оружие. Он сказал те слова только для того, чтобы испытать его. Это же не дело — пытаться оскорбить друг друга. Ему не нужно было государство, которое создается, ошельмовав одних чеченцев, раздавив их, сделав других победителями. Так же считал его командир Усман. Когда ему приказали выбить с помощью оружия милиционеров, укрепившихся в здании Городского собрания, Усман сказал: «Я не намерен воевать с чеченцами, я буду воевать с внешним врагом, если он нападет на нас». С этого дня начались трения между военачальниками высокого ранга и Усманом. Когда его убили в бою, среди вождей мало кто искренне оплакивал его. Они вздохнули свободно, избавившись от человека, который говорил правду в глаза. Мало кто выступал против новых порядков, теперь путь был свободен.

Потом, после похорон Усмана, зло, обрушившееся на народ, подобно горной лавине, размело грани взаимоуважения и благородства, казавшиеся до сих пор нерушимыми. Когда изредка, раз в два или три месяца, наведывался в село, он рассказывал отцу про то, что ему не нравилось в государственных чиновниках, особенно как они пытаются опорочить несогласного с ними, унизить его, оскорбить.

Отец мрачнел: «Плохи дела, плохи. Да смилостивится над нами Бог!» — говорил он. Однако никогда у него не возникало сомнения в том, что курс президента верен, что это время переломное, предреченное еще святыми. Когда старшие сыновья за месяц до начала первой войны приехали и сказали: «Здесь будет война. Ее начинают жулики, разграбившие страну, чтобы отвлечь внимание от себя, ослабить, уничтожить наш народ. Мы не сможем эту войну остановить. Все, что мы сможем сделать, — уехать отсюда, мы приехали за вами», — отец не только не согласился с ними, наоборот, сильно отругал обоих. «Вы говорите так потому, что боитесь за свое богатство. Кроме того, вы давно живете среди чужих. Поэтому и мыслями, и характером вы походите на них… Это время предсказано святыми. Если даже война начнется, она завершится нашей победой. Хотите — приезжайте домой и помогайте нашему президенту. Нет — сидите там. Но не говорите ни слова в адрес тех, кто встал на путь свободы. Понятно?» — кричал отец.