Дикая яблоня

На другой день Кусен приехал на центральную усадьбу и до обеда просидел в правлении, пристроившись на стуле в углу, — терпеливо ждал, когда бухгалтер подсчитает причитающийся ему заработок за все лето. Потом он рассовал по карманам, за пазуху и за голенища сапог пачки денег, отправился на ток и оттуда привез к свояку две машины зерна, причитающегося на трудодни. Выгрузив зерно в сусеки, Кусен пошел на почту и выслал часть денег детям.

После этого он решил, что главное сделано, и пару дней гостил по родственникам, гулял от всей души. Хозяева не скупились, угощали лучшей едой. Кусен соревновался с ними в щедрости, так и сыпал подарками. Хозяину — подарок в честь хорошего урожая, хозяйке — на платье.

В эти дни он пил водку, точно воду, говорил всласть и все, что заблагорассудится, а хозяева кивали, поддакивали, даже если он нес околесицу, перебрав лишнюю чарку. И не важно, что они думали про себя: он был их гостем, поэтому они улыбались и от мала до велика звали его уважительно «Кусеке». Только и слышалось:

— А Кусеке прав!..

— Послушайте, послушайте! Кусеке говорит дело!..

И все знали наперед, что перед отъездом Кусен так избалуется, что обязательно что-нибудь натворит. И сам же обидится. Тогда ему будет легче уехать обиженным, клянущимся более не ступать в аул ногой.

А пока Кусен чувствовал себя всеобщим баловнем, гордился этим и, стараясь держаться на высоте, сорил деньгами…

На третий день он заночевал у свояка. Свояк работал в районном заготовительном пункте по сбору пушнины, и поэтому Кусен считал его важным человеком. Он и видом своим был внушителен — с большим животом, широкими розовыми щеками, а еще его лицо украшали густые темные усы. А уж щеголь-то он был… щеголь… Но более всего Кусену у свояка нравился дом: высокий, пятикомнатный, с красивой железной крышей. Заглянешь в такой дом — и выходить не хочется. Да и зачем из него уходить, если в доме всего в достатке. Столько еды и вещей, живи целый месяц, не высовывая носа.

Свояк усадил дорогого гостя за дастархан, и на этот раз Кусен опьянел молниеносно. Вроде и выпил немного, а, поди же, понес бог знает что: начал хвастаться деньгами, выворачивать карманы. Да если бы деньги-то были, а то уже все прогулял, раздарил и почти ничего не осталось. Но свояк, как и положено, поддакивал, пока не напился сам. А когда напился, терпение его лопнуло, и он сказал пренебрежительно:

— Хватит трясти перед моим носом этой жалкой пачкой. Если хочешь знать, я за месяц имею больше, чем ты за год. Так что убери!

Этого Кусен не смог стерпеть.

— Не хвастайся зарплатой! Я-то знаю, какая у тебя зарплата! А богатство твое — тьфу! Потому что ты берешь взятки с честных людей!

— А тебе их не дают! Что, завидно? — заорал свояк.

И пошло, и пошло! Много наговорили они друг другу. Что именно, Кусен уже не помнил. Знал только, что сказал свояку нечто непоправимое, после чего добрым отношениям приходит конец.

Проснулся он утром от холода и обнаружил, что лежит на веранде, что под ним тонкое одеяло, сшитое из лоскутьев разного цвета, и на это одеяло он так и свалился прямо в одежде.

За чаем он и свояк прятали глаза, но о ночной ссоре не обмолвились ни словом. Опохмелившись остатками водки, поговорили о делах. Потом Кусен дал понять, что ему пора собираться домой, и сказал свояку, по-прежнему отводя глаза:

— Если тебе попадутся хорошие сапоги, возьми для меня.

— Хорошо, — кивнул свояк, тоже избегая его взгляда, — недавно заказывал сапоги из чистого хрома. Чабан Билиспай просил. Какие сапоги получились! Не сапоги, а картинки!

— Билиспай, говоришь? Может, и мне закажешь такие?

— Давай сто рублей. И всего-то!

Кусен полез за деньгами, отсчитал сто рублей, двадцать как бы сапожнику на чай, затем вспомнил, что у жены тоже износились сапоги, и добавил еще шестьдесят рублей.

«Вот почти и все деньги», — подумал он, сокрушаясь, но ничем не выдал своего сожаления. Только попросил:

— Если будет возможность, перешли нам парочку мешков муки.

— Ладно, перешлю, — важно пообещал свояк.

Когда Кусен отъезжал от дома свояка, на душе у него было муторно. Почему-то он чувствовал себя виноватым и перед свояком, и перед собой, и перед всем миром, хотя и не знал толком, в чем заключается его вина. А свояк стоял в дверях, выпятив живот под белоснежной новой рубашкой, и Кусен показался себе жалким, ничтожным.

Потом всю дорогу его не покидало ощущение, будто его душу вытряхнули из тела. Он клялся, что больше не поедет в аул, будет посылать жену. Ему стало совсем не по себе, когда он вспомнил, как сорил деньгами и за три дня спустил почти все, что они с Айшой заработали за год. Правда, он роздал подарки всем родичам, никого не забыл, никого не обидел. Разве что сыну свояка не досталось. Напился он как-то сразу, а уж потом ему было не до этого парня. А теперь, поди, сын свояка обиделся на него, и ему стало неудобно перед ним. Может подумать, что пожалел или, что еще хуже, обошел вниманием.