Дикая яблоня

Майдан перестал сопротивляться, блаженно затих. Ултуган одела его в рубаху и брюки своего отца и принялась стирать грязную одежду Майдана. Стирала и поглядывала на него. Майдан тоже не сводил с нее глаз, следил за каждым движением. Голова его была пострижена наголо, щеки запали, лицо обросло усами и бородой. И только глаза Майдана сверкали молодо, призывно.

— Полежи, отдохни, — сказала Ултуган.

— Подожду. Ляжем вместе.

— Как ты добрался?

— Пешком пришел.

— Господи, от самого района пешком? — испугалась Ултуган.

— Только вечером освободили. Последний автобус уже ушел, а ждать утра не было смысла. Все равно ни копейки в кармане. Вот я и потопал.

— Проголодался, конечно.

— Совсем немного, — поделикатничал Майдан.

Быстро покончив со стиркой, Ултуган развела в самоваре огонь, выложила на дастархан все самое вкусное, что имелось в доме. Чай на этот раз казался им особенно вкусным; они пили долго, пиалу за пиалой. А под утро Ултуган подоила корову, отпустила ее, повесила снаружи на дверь замок и, как в далеком детстве, залезла в комнату через окно.

— Пусть думают, что ушла. Иначе не будет покоя, — объяснила она Майдану.

После этого они легли и спали весь день. Проснулись только однажды, когда часов в двенадцать к дому прискакал верховой. Покрутился на коне перед дверью, и Ултуган услышала голос бригадира Сагынбая.

— Тетя, куда ушла Ултуган? — спросил он у старой соседки.

— Кто знает. Дверь с самого утра на замке, — ответила старуха.

— Может, опять покатила в район? — спросил бригадир самого себя, сам же себе ответил: — Наверное, так и есть. Совсем спятила женщина, — сказал и уехал.

Ултуган и Майдан от всей души посмеялись над соседкой и бригадиром, над тем, как ловко их удалось обвести вокруг пальца. Потом прижались друг к дружке и ушли в беззаботный сон. Чем кончится вся эта история, к каким последствиям приведет их новая встреча, о том они не думали. Они снова вместе — остальное ничего не значило.

— В тюрьме было плохо? — спросила вечером Ултуган.

— Да хорошего мало. В первый вечер хотелось себя убить. Нашел под нарами лезвие и спрятал. Решил: вот все уснут, и перережу вены. Зачем жить после такого позора?

— Боже упаси, не говори так!

— Все уже позади, Ултуган. Я подумал о тебе и выбросил лезвие. Не имел я права умирать, Ултуган. Потому что еще есть ты, моя любовь. Наверное, только попав в такую беду, начинаешь понимать, что дороже всего на свете.

Так закончился этот длинный счастливый день. Ночью, когда аул заснул и на улице стало безлюдно, Ултуган вылезла в окно, открыла дверь и занялась хозяйством — подоила корову, сходила к реке за водой. Майдан помогал — поколол дрова, переделал другую мужскую работу. Под утро Ултуган снова повесила на двери замок, и они снова спрятались от людей.

Этот день тоже был долгим и радостным. Они спали, просыпались, ласкали друг друга и засыпали, утомленные счастьем. А за стенами дома ходили, переговаривались люди, мычали телята, кудахтали куры, по улице проносились верховые и машины, а за ними с надрывным лаем бежали собаки. Словом, там шла своим чередом обычная жизнь, далекая в эти минуты от них.

На вторую ночь они вышли из дома и, взявшись за руки, гуляли в степи, за аулом. Сидели на траве, влажной от вечерней росы, приятно холодившей горячее тело, и говорили о своем будущем.

— Нам лучше всего уехать отсюда, — сказал Майдан. — Поселимся в Карсае. Я устроюсь на станцию. А ты как захочешь: пойдешь работать или будешь хозяйничать дома. Вместе не пропадем. Да и много ли нам надо с тобой?

— Немного, — подтвердила Ултуган. — Как было бы хорошо готовить тебе обеды и ждать, когда ты вернешься с работы.

— Так и будет, Ултуган!

— Майдан…

— Что, дорогая?

— Я… как бы тебе сказать… кажется, я беременна.

— Это правда? Родная моя, я так этого ждал! Теперь уж нам и вовсе нельзя расставаться. Мы связаны с тобой навеки!.. Э-э, да ты совсем замерзла!

— Пойдем домой, Майдан, — она и вправду зябко поежилась.

На востоке начинало светлеть. Темнота отступала на запад, пядь за пядью отдавала рассвету степь. Мир заливало сиреневым светом. Уже просыпалась природа, и первыми перепелки подавали о себе весточку, перекликались: «Быг-был-дык», «Я здесь, я здесь».

А дольше предыдущих тянулся третий день. Время будто остановилось. Они утолили любовную жажду, неистовую в первые дни, отоспались и после обеда просто лежали, болтали о пустяках или ходили по комнате. Или от нечего делать поглядывали из-за краешка занавески на улицу и сообщали, кто что увидел.

— Майдан, посмотри, как соседский гусь гоняется за козленком, — смеясь, звала Ултуган.

— Ултуган, а вон проехал Сагынбай на коне. Наверное, все ищет тебя, да никак не найдет, — шутил Майдан.

— Ну а тебя-то разыскивает Сандибала. Куда это, наверное, думает, Майдан запропастился, — ответила шуткой Ултуган и спохватилась: уж не хватила ли через край?

Но Майдан не обиделся, отмахнулся беспечно:

— Ну и пусть поищет. Пусть попробует найти.

Прошел час-другой, а потом Ултуган вздохнула и задумчиво произнесла:

— Неужели так и будем прятаться от людей? Днем раньше, днем позже, все равно нас кто-нибудь увидит.