Дикая кошка

Наконец усталый и вспотевший председатель сдавался, писал записку, которую дед Дорикэ читал в его присутствии, потом прятал во внутренний карман пиджака и отступал к двери, глядя с иронией на человека, погрузившегося в бумаги. Перед уходом он, довольный, натягивал кэчулу до ушей, поглаживал щеки, покрытые колючей рыжевато-седой щетиной, и прощался:

— Однако я пошел, товарищ председатель. Напоследок хотел про сына моего, про Михая, спросить, письма тебе он не прислал?

— Не теперь, дед Дорикэ, не теперь, попозже поговорим, у меня хлопот полон рот, не видишь, что ли?

Дед Дорикэ осторожно притворял за собой дверь и шагал чуть вперевалку домой, бормоча на ходу песню про Дунай. А мэтуша Катица, как заслышит его, заторопится, выйдет оттуда, где была, руки в бока упрет — быть семейной буре, не иначе, и, возможно, с жертвами. Дед Дорикэ знал, что его ждет, но не страшился, наоборот даже, ему нравилось видеть жену разъяренной, таким манером мстил он ей за воркотню.

— Что, мэй, опять в чабаны подрядился? — кричала мэтуша Катица.

Улыбаясь в бороду, дед Дорикэ заботливо обходил жену стороной, стараясь не задеть ненароком, будто у нее была чума, скрывался в доме и, бубня что-то себе под нос, начинал переодеваться. Доставал рабочее. Вешал на гвоздь кэчулу, а на голову водружал соломенную шляпу, которую он сам когда-то сплел и которая не одно лето оберегала его от солнца. Обувал стоптанные сандалии. Оставалось только затянуться потуже старым поясом из жесткой нечесаной шерсти — и в путь. Был у него и ремень, покупной, магазинный, но края его резали тело, и дед его терпеть не мог, не носил. Держал напоказ, чтобы люди не осудили, мол, нечем деду подпоясаться. Накинув пиджак на одно плечо, в клетчатой рубашке, вздувшейся на спине пузырем, в поношенных брюках, пахнувших овцами и молоком, с пастушьей палкой в руке, дед Дорикэ шел к воротам, насмешливо кланяясь жене: мол, бывай здорова и до скорого.

Насвистывая, дед пересекал главную улицу, его провожал ленивый лай собак, а позади оставалась старуха с затуманенными от слез глазами и деревня, к которой он сызмала был привязан, и товарищ председатель Урсаки, которого он любил как родного сына, потому что он, Дорикэ, вырастил его.

Ох, беда с этим товарищем председателем Урсаки, который не всегда был председателем.

…Ребятенок как ребятенок, сопливый, грязный, в одной рубашонке, он гонялся за тряпичным мячиком на пыльной дороге — таким помнил его дед Дорикэ, мерно шагающий на стыну. Видно, память человека сильнее, чем бег времени.

Мэй-мэй, какая длинная дорога! Идешь, идешь, а она не кончается… Разгар лета, помереть недолго от такой жарищи. Дед Дорикэ ощупал рукой пояс в том месте, где, он знал, висела плоска [6] с водой, отцепил ее и поднес ко рту. Вода была тепловатая, безвкусная. Он не стал пить, ополоснул только рот и выплюнул с отвращением.

2

Чего только не припомнит человек, когда идет по проселочной дороге и когда он в добром настроении! Всякую всячину. Дед Дорикэ в тот летний день с товарищем председателем Урсаки на спор пошел, вот председатель и стоял теперь у него перед глазами— смуглый как цыган, полноватый (с той поры как бросил курево), с искорками в глазах и длинными тонкими руками. Он и еще его, дедов, сын Михай. Непохожи они совсем. Михай худой, поджарый. Приедет, бывало, к отцу в родную деревню из Кишинева, напьется, песни заводит, да все тоскливые, будто там, в столице, кот у него подох, если, конечно, был у него когда-нибудь кот. Всех учителей навестит. Беседы водит. А про что, дед Дорикэ не знал Заинтересовался он было, увязался с сыном по гостям, слушал, вникать пробовал, но мало чего уяснил. Его сын, пьянея, орал во все горло:

— Бре, от вас зависит! От одних вас! А вы что творите? Окопались в деревне, стали крестьянами и знать ничего не желаете. Обзавелись домами, садами-огородами, коровой, овцами, всякой живностью, какого вам еще рожна надо? Да никакого, по мнению ваших сельских величеств. Ни-ка-ко-го. А ученикам что вы даете, что?!

Люди не перечили ему. Какой разговор с пьяным? Беда с ним! А в Кишиневе ведь капли в рот не берет… Дед Дорикэ перебывал с Михаем у многих. Поначалу дамиджану[7] вина брал, но сын выхватывал ее из рук отца, опрокидывал, поддерживая за донышко, и выливал вино в сад. Дед Дорикэ чуть было не решил, что сын повредился в уме.

— Мэй, Михай, мэй! Что ты делаешь, полоумный? — пытался он усовестить сына, схватив его за руку.

— Вино нас убивает, тата! — кричал сын. — Вино губит людей! Не будь вина… — но фразы он так и не доканчивал, возвращаясь с пустой дамиджаной, и бесстрастно, как идол, смотрел на вытянутое лицо отца.

— А труд людей, Михай? Почему ты ни в грош его не ставишь? Совести у тебя нет, — вздыхал старик.

— Кому на пользу такой труд?!

Дед Дорикэ не знал, почему Михай проклинал вино. Да и откуда ему было знать? Кто мог ему про то рассказать? Только не Михай.