Дикая кровь

Сумерки уже сменились непроглядной чернотой ночи, сторожа изредка постукивали колотушками, в Покровском краю перелаивались полусонные собаки. Город уходил в круто замешанную тишину.

Стоя на шатком, сплошь обгаженном бражниками кабацком крыльце, Куземко подумывал, куда теперь податься. Или уж снова за город, в березняк, да опасался грабителей: хоть и тощ карман, а все ж пожива, иной и за алтын удавит человека. В острог бы упроситься, в караулку, там и неопасно, и комарья поменее, но острожный воротник уже наглухо закрыл ворота. Днем нужно было искать жилье, а теперь кто приютит пришлого?

Куземко, переминаясь, еще постоял на крыльце, послушал ночной мало знакомый город. Небо было черно, лишь узкая ленточка зари чуть теплилась за холодеющими холмами. И при ее слабом призрачном свете нельзя было как следует разглядеть женку, споро шагнувшую откуда-то со стороны ближних амбаров.

— Не ведаю, кто ты есть, но помоги, добр человек, — придыхая, сказала она.

— Чего тебе?

— Иди-ко за мной, сокол.

— Каки таки дела по ночам? — насторожился он. Не раз слышал Куземко, как разбойные женки совращают людей, обманом в блудные избы завлекают, а там человека кистенем по башке — и всему конец.

— Коня помоги довести до дому или уж самого сатану. Гораздо упился муж, а конь грызет его пьяного. Не дай бог и сей раз пожует, тогда снадобьями пользовать дьявола, — жаловалась женка, увлекая Куземку к коновязи.

Бражник лежал под тыном недвижимо, пластом. Куземко почесал у себя за ухом — вот напасть! — поплевал в свои широкие ладони, подхватил мужика под мышки и, пятясь, поволок следом за лошадью, которую женка повела в поводу. Человек был хоть и невелик ростом, да шибко тяжел, будто мертвец, и к тому же потен. Он то и дело выскальзывал из Куземкиных сильных рук и мешком плюхался на разбитую, еще не просохшую после грозы дорогу. Куземко переводил дух, а женка тогда, глядя на него, останавливалась. К Куземке она не подходила, а поглаживала норовистого коня по вскинутой всхрапывающей морде и негромко, для себя, ругалась:

— Пень трухляв!

Так, никого не встретив, прошли они Береговой улицей, что тянулась в топких песках по обрыву вдоль Енисея, и завернули в высокие тесовые ворота. Посреди просторного, частью крытого двора стояла изба на подклети, в нее вели бревенчатые ступени крыльца.

В тереме, куда они вошли, женка ловко добыла огонь кресалом, затеплила голубую лампадку перед резным киотом. Из кромешной пугливой темени выступила бедерчатая печь с выводной трубой, обмазанная белой глиной. Разноцветными огоньками замерцали крохотные капельки бисера на разбросанных по лавкам бархатных подушках. У порога на крашеном полу, широко растопырив лапы, лежала бурая медвежья шкура. Что и говорить, богатым было жилье — ничего похожего отродясь не видывал Куземко. Он даже растерялся в этом достатке, не зная, куда ступить самому, куда положить уделанного жидкой грязью хозяина.

Женка положила кресало на припечек и повернулась лицом к Куземке, вся светлая да голубая, и немало удивилась ему. А он вдруг отступил от нее к порогу, и ноги его враз обессилели и обмякли. Красоты она была и впрямь редкой: большие, как ложки, глаза, влажные да лучистые, а над ними круто изломанные брови, не брови — чаечьи крылья. А губы у женки ровно лепестки лесного цветочка марьина корня.

«Колдунья», — подумалось обмершему сердцем Куземке. Простые женки никогда не бывают такими глазастыми, такими дородными да пригожими, спроси любого — и всяк про то скажет.

— Как звать-то? — не сводя с нее взгляда, почти беззвучно прошептал он.

— Феклуша, — сказала она так же тихо, словно боясь разбудить храпевшего на полу мужа. — А ты кто есть, молодец? Чтой-то не видела тебя прежде.

— Прибылой я.

— Где же ты на постое?

— Под кустом зеленым, под бережком крутым, — смелея, сказал он.

— А ну как сведу тебя в баню? Там и ночуй.

— Вот благодать! — справившись с оторопью, живо воскликнул Куземко.

Феклуша, недолго раздумывая, сунула себе под мышку рогожу, взяла оплывший огарок сальной свечи, зажгла его от лампады и, бережно прикрывая огонек тонкой ладошкой, повела за собой Куземку. Они прошли крытым скотным двором, миновали заросший коноплей бугор погреба, капустную грядку и, нырнув в узкую дверь, оказались в бане с чистым сухим полком и свежескоблеными лавками. Здесь крепко пахло вениками, каленым кирпичом.

Феклуша поставила свечу на закопченное оконце, расстелила на лавке рогожу и тихо, словно нехотя, опустилась на ту подстилку. Затем позвала взглядом Куземку. А едва он подошел и сел, Феклуша грустно посмотрела на него и на минуту напрочь закрыла глаза. А потом принялась расстегивать свой лазоревый, шитый бисером летник. Пальцы плохо слушались ее, и она упрямо и заполошно рвала застежки. А распахнула платье — заговорила не своим, деревянным голосом:

— Подойди ко мне, любый! — и ухватила его зовущими руками.