Дикая роза (др. изд.)

Первым чувством, которое он испытал, когда понял, что влюбился в Миранду, было своего рода удовлетворение. Вот и он, Пенн Грэм, заболел этой знаменитой болезнью, причем, как очень скоро выяснилось, в тяжелой, исключительно тяжелой форме. С тех пор он, казалось, прошел через все фазы любви, и диалектика его терзаний за несколько недель вобрала опыт всего человечества. Началось с огромного душевного подъема, с чистого, ничем не замутненного восторга просто оттого, что предмет его любви существует. Миранда есть, и никакой другой радости не надо. В тот вечер, лежа в постели, он вспоминал её несравненную красоту, её ум, остроумие, лукавое озорство и чудесную ребячливость, ещё скрывавшую, подобно покрывалу, всю прелесть молоденькой девушки. Перевернувшись на другой бок, он с блаженным стоном зарылся лицом в подушку и заснул от счастья.

Однако следующее утро, начавшись со столь же лучезарного пробуждения, постепенно привело его в состояние уже менее солипсическое. В то утро Пенн вступил в мир, как в райский сад. Он был новым человеком. Первым человеком. Мужчиной. И поскольку совершилось его обновление, он бессознательно подразумевал, что обновилась и Миранда, и шел к ней но лесу, где цвели розы и звучали „мелодии, что нежат слух и душу“. Любовь словно наделила его магнетической силой, и он не сомневался, что раз он так любит Миранду, то сумеет, как магнит, притянуть её к себе. В чем именно выразится их соединение, было не так ясно, да он над этим и не задумывался. Он не гнал от себя проблему полового влечения, эта проблема для него просто не существовала. Образ Миранды вырастал, как огненный столп, из младенчески чистых контуров его новой жизни, и оба они пребывали в золотом тумане любви, поклонения и смутных желаний. И если он воображал себя сколько-нибудь отчетливо рядом с этой новой Мирандой, то ему виделось, что они рука об руку вечно бродят по какому-то усыпанному цветами, дивно-прекрасному лугу.

К утреннему завтраку он в тот день не явился — отчасти потому, что при одной мысли о еде его тошнило, отчасти же потому, что хотел увидеть Миранду в атмосфере более возвышенной, нежели та, что создается разговором о яичнице и корнфлексе. Он слонялся возле дома, ожидая, чтобы она, как всегда после завтрака, вышла проверить, выпили ли её ежи поставленное им на ночь молоко с хлебом. И когда она вышла, он приблизился к ней, заговорил с ней, пошел за ней следом. Она была обычная — отчужденная и шаловливая, полная задорного лукавства, которое с первых дней ставило его в тупик, и Пенн, весь во власти острых ощущений, вызванных её присутствием, все же был вынужден заподозрить, что перед ним прежняя, непреображенная Миранда.

Тут он строго себя одернул. Он сказал себе, что это ему хороший урок. Влюбленный склонен воображать, что он и его возлюбленная — одно. Он чувствует, что у него хватит любви на обоих и что своей любовью он волен слепить себя и её воедино, как два орешка в одной скорлупе. Но ведь любишь как-никак другого человека, человека со своими интересами и своими печалями, в жизни которого ты — лишь один предмет среди многих. Пока Пенн плыл за Мирандой по воздуху под музыку сфер, её больше занимали ежи и не вылакал ли пропавший Хэтфилд их молоко — на этот счет она даже соизволила спросить мнение Пенна. Ее вопрос сначала резнул его, потом привел в восторг. Он понял, что должен научиться жить вместе с Мирандой в реальном мире.

Однако реальный мир был полон шипов. Пенн на этой стадии рисовался себе чем-то вроде апостола рыцарской любви. Он был готов посвятить всю свою жизнь рабскому служению Миранде, выполнять любое её поручение или, ещё лучше, спасать её от смертельных опасностей. И в этом он, хоть и смутно, провидел способ преобразить Миранду, короче говоря — добиться её любви. Он чувствовал, что благородство его безгранично и должно со временем быть признано и вознаграждено. Служение породит любовь, и возникнет новая Миранда, апофеоз той прелести и силы, что он сумел разгадать под оболочкой озорной девчонки, которая, увы, порой находит удовольствие в том, чтобы дразнить его и мучить.

Но расчеты его не оправдались. По крайней мере, как утешал себя Пенн, покане оправдались. Миранда очень скоро поняла, что с ним творится. Это было нетрудно. А поняв, стала мучить и дразнить пуще прежнего. И чем больше она его дразнила, тем больше он ощущал себя ослом и растяпой. Он не умел отвечать шутками на её шутки, тягаться с ней в остроумии, он мог только, терпеливо и глупо улыбаясь, сносить её бесконечные издевки. Такая несправедливость была нестерпима. Ведь на самом-то деле он совсем не дурак. Если б можно было хоть ненадолго заставить Миранду посидеть смирно, он мог бы проявить и осведомленность, и красноречие, и это непременно бы на неё подействовало. Он мог бы поговорить с ней серьезно. Но в тех легкомысленных сферах, в каких ей угодно было резвиться, он немел.