Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви

…Мать потрясла ее за плечо. Таня очнулась. Огонь уже горел, но сон не отошел от нее, и среди смутных предметов и чувств, окружавших ее во сне, увидела она склоненное над собой лицо матери. Оно тоже было смутным, точно тень покрывала его, и выражало оно такое же смутное волнение и недовольство, а взгляд стоял неподвижно на одном месте. И Тане вдруг показалось, будто рука матери поднимается над ней для удара.

Она вскрикнула и села.

Мать же только хмурилась.

— Зачем ты спишь в одежде? — сказала она. — Встань, ведь я просила тебя этого не делать.

Но не об одежде думала мать — Таня видела это…

— Встань, — повторила мать, — и выпей чаю. Я только что была у директора в школе. Меня вызывали. Встань же, мне надо с тобой поговорить.

А Таня не шелохнулась, не встала.

Она сидела, уцепившись за край деревянной кровати, и мать опустилась рядом с ней на постель. Она чуть прикоснулась к Тане. Но и в этом легком прикосновении она почувствовала все огорчение матери.

— Как же так все у тебя случилось? — спросила мать.

— Это неправда, — ответила Таня. — Неужели ты поверила?

И голос Тани был приглушен, будто затуманен ее долгим молчанием.

Она сегодня не сказала и двух десятков слов.

— Я не поверила, и никто не поверил, кроме Аристарха Аристарховича. Он требовал даже, чтобы тебя исключили.

— Почему? — глухо спросила Таня.

— Он смешно говорил об этом, — сказала мать. — «Ибо потому, — говорил он, — что ты засоряешь детские кадры». Да, он очень смешно говорил об этом, — повторила мать и сама улыбнулась немного.

А Таня нисколько не улыбнулась.

Мать продолжала:

— Но у тебя много друзей — этому я рада, и Александра Ивановна тебе друг, и директор у вас добрый и умный человек, хотя он очень сердился на твоего отца.

— Разве и папа был там? — спросила Таня с испугом.

— Да.

Мать прикрыла глаза, лицо ее как будто осунулось за этот вечер.

— Не эта история с газетой огорчает меня, Таня, — сказала она тихо, — но ты: ты ничего мне не рассказываешь. Я все узнаю́ стороной: про Колю, про твое странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты теперь всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.

Таня повела головой. Ей трудно было говорить.

— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила еще тише: — Почему отец ушел от нас? Кто виноват в этом, ответь мне.

Теперь мать молчала минуту-две, может быть больше.

И Таня ни разу не посмотрела ей в лицо: не хватило духу это сделать.

Но вдруг она услышала ровный и спокойный голос матери. Ни один звук не дрожал на ее губах.

— Таня, — сказала мать, — люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе — они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон на вечные времена.

Тогда Таня решилась посмотреть на мать, сначала осторожно, снизу вверх, повернув шею, как маленькая птичка, которая, прежде чем сняться с ветки, ищет, нет ли в небе опасности.

Мать сидела неподвижно, высоко подняв голову. Но лицо ее выражало страдание, словно кто-то пытал ее долго словами или железом — все равно, но только ужасной пыткой.

«Кто это сделал?» — подумала Таня с болью, внимательно вглядываясь в лицо матери.

А с этого бледного лица смотрели на нее самые прекрасные в мире глаза — глаза ее матери, до краев наполненные влагой; она блестела на зрачках, и под ресницами, и в углах ее темных век.

— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.

Таня схватилась за грудь.

— Мама! — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью. — Ты любишь его до сих пор!

Она обхватила рукою голову матери, горячей щекой прильнула к ее волосам, обдавая их своим детским дыханием.

— Мама, не слушай меня, не слушай, родная! Я ничего не понимаю больше. Все кружится передо мной.

И в эту минуту почудилось Тане, что весь мир в самом деле кружится над ее головой. Он показался ей странным, как тот непонятный шар, о котором поет в своей песне юный Максим: [8]

Крутится, вертится шар голубой,
Крутится, вертится над головой, —

то матовый, словно вечерний туман за окном, то лазоревый и блестящий, как родная река, освещенная солнцем с утра, как сад и поле, которые она видела во сне.

Крутится, вертится, хочет упасть…

— Мама, не надо уезжать отсюда, — шептала Таня, плача вместе с матерью.

XX

— Бывают разные виды любви, — сказала толстая девочка Женя.

Она сидела в своей комнате с Таней у окна, перед большим аквариумом, наполненным свежей водой.

Они не враждовали больше. И обе девочки смотрели сквозь стекло и воду на улицу, где за окном давно уже стояла весна. Но вода и стекло искажали ее. Маленькие плененные рыбки хвостами раздробляли огромное солнце, вольно плывущее мимо, и на тонких лучах, как на канатах дивные плясуньи, танцевали над забором пылинки. Старый медник кричал на перекрестке, стучал по железному рельсу, и Тане казалось, что это он вместе со своим железом принес в город на плечах весну.

— А ты любила когда-нибудь? — спросила Таня.