Дикая жизнь

То, через что приходится пройти. Пережить. То, что надо спрятать в прошлом. Такое широкое, что невозможно… такое низкое, что никак нельзя… такое высокое, что нипочем не… такое… то, что сдавливает легкие, наполняет слезами глаза, питает темное время суток, раньше предназначавшееся для сна. Только не утонуть в ней. Не дать ей раздавить тебя зловещей тяжестью. Не погрязнуть в ней. Не дать ей одержать победу. Надо работать над ней, встретиться с ней лицом к лицу, размять ее, как пластилин, превратив в то, чем можно обработать рану, поплевать, разжевать, придавить, и сердце исцелится, у него появится щит и целебный бальзам. Это место, чтобы прятаться, выть, касаться сокровенных воспоминаний, будто они – пугливые птицы, мелькающие тени, которым нельзя, никак нельзя исчезнуть.

Так где же здесь найдется место моей великой и ужасной печали? Куда ее девать в этой светлой комнате – творении дизайнера интерьеров с шестью койками и пятью незнакомыми и странными девчонками плюс я сама – естественно, самая странная из всех? Надо найти для нее место, темный и глубокий укромный уголок.

Надо попытаться выглядеть общительной и не привлекать излишнего внимания лагерного психолога – которая всегда начеку! Полностью в курсе моих особых потребностей! Готова прийти на помощь по первому моему зову! В любое время дня и ночи! Не стесняйся. Не надо.

* * *

Если бы ты не умер, если бы не потерял головы, – да, я все еще злюсь на тебя, – мне не пришлось бы тратить время на некую Эстер, которая носит дрянную обувь и деликатно отводит взгляд, когда рыдания жгут меня изнутри, но я держусь, обуздываю их дыханием и длинными паузами, потому что рыдать в присутствии доброжелательной Эстер было бы слишком чудовищно. Что бы ни случилось, никак, ни в коем случае нельзя дать ей повод придвинуть большую, специально для клиники выпущенную коробку бумажных платков без рисунка поближе ко мне по тиковому журнальному столику, на котором даже при свете солнца не видно ни единой пылинки. Хорошей пациентки из меня не вышло, Фред.

Зато наедине с собой я преуспела в искусстве скорби.

Если бы ты только не… тогда мне не пришлось бы готовиться к игре в кошки-мышки с лагерным психологом. Ее зовут… Боже, не помню, но не Эстер. Надевать уместную, правильную маску специально для замечательного лагерного психолога… понятное дело, невеселую – после всего, через что я прошла и продолжаю идти, но мало-помалу прихожу в себя, понемногу открываюсь новому жизненному опыту. Взаимодействую с окружающими. Постепенно исцеляюсь. Ага. Урок я заучила наизусть. Я справлюсь. Ведь справлюсь же, да?

Но на самом деле я застряла, Фред. Застряла на третьей стадии горя – или это уже четвертая? На ненависти к себе и злости к тебе. А может, тут примешалась и пятая – или она шестая по счету? Депрессия? Но шестой пока и в помине нет – или она на самом деле седьмая? Осознание. Тестирование новой реальности. Их нет.

Только тоска по тебе.

Вообще-то психиатры не приветствуют попытки разделить горе на стадии. Я сама нашла их классификацию, распечатала и потеряла. Идея препятствий утешает. Даже если не удается преодолеть ни одно из них.

Страшнейшая мука в мире – момент после пробуждения. Вспоминать заново, когда сознание дает пощечину с первым же утренним вздохом. Вновь раздирает незатянувшуюся рану.

Стоит ли рассказать кому-нибудь о запутанных сновидениях, в которые снотворное изредка утаскивает меня в страшные места на несколько часов, недостаточных для сна?

12

В столовую нас погнали сразу после приезда – слушать зажигательную приветственную речь директора, доктора Квонг. Ким Квонг. Миниатюрная, неглупая, элегантная, она, конечно, мигом получила кличку Кинг-Конг. Никто ее, разумеется, не слушал – все перевозбудились, и толпа бурлила, как в «Разрушителях легенд», когда собирают кучу таблеток «алка-зельтцер» в замкнутом пространстве, добавляют воды и вышибают таким способом дверь. Помню только привычные слова – «возможность», «ответственность», «лидерство», «трудности», и пошло-поехало.

А теперь распределяют нас по корпусам. Этого все и ждали. Совсем как в «Гарри Поттере», только освещение здесь ярче и шляпы нет.

Мою фамилию прочитали в списке корпуса «Беннетт», после Холли и Элайзы, я воскликнула «й-есть!», а Софи Уоткинс съязвила: «Было бы чему радоваться!»

Шесть человек на корпус, и даже койки уже распределены – на каждой свой номер. Никаких споров, никаких обменов.

Мне повезло: досталась нижняя койка у стены. Как раз то, что надо. Я – ученица номер тридцать пять.

Свой номер полагается выкрикивать, если мы соберемся на спортплощадке в экстренном случае. Но какая разница, у кого какой номер, если в буше начнется пожар или в лагере взорвется бомба? Представляю, что будет, если все начнут выкрикивать номера одновременно или забудут свои. Дикая мешанина из цифр! Как будто больше заняться нечем, кроме как орать номера.