Дикие

Мы отходим от школы все дальше, и я уже не вижу за спиной забора. Через кроны пробивается слабый лунный свет. Мне хочется попросить Риз снять капюшон, чтобы ее волосы освещали тропу под ногами, но рисковать нельзя — нас может увидеть Уэлч или тот, с кем она собирается встретиться. Так что я иду вплотную к Риз, уповая лишь на то, что ее два глаза видят в темноте лучше моего.

Где-то в отдалении хрустит ветка, и мы останавливаемся, прячемся за сосной и выжидаем. Возможно, это Уэлч. Или что-то другое, что-то похуже. Сердце колотится, нервы напряжены до предела. Что бы это ни было, в темноте мы в большей безопасности, чем была я в тот день с лодочной сменой. Я должна в это верить.

— Эй, — шепчет Риз. Пригнувшись, она выглядывает из-за ствола. — Кажется, все хорошо.

Что здесь вообще может быть хорошего?

— Точно?

— Да. — Она выпрямляется и манит меня за собой. — Это просто олени.

Я выглядываю из-за ее плеча и вижу, что к нам неторопливо приближается пара оленей. Это самцы, и издалека они выглядят как обычные олени, но я знаю, что, если подойти ближе, можно увидеть, как на их коже вздувается кружево вен. И знаю, что, если их зарезать, их мясо будет дергаться, как живое.

В ружейной смене мы стреляли в них, как в других животных, как во всё, что подходило слишком близко к забору. На всякий случай, говорила нам Уэлч. Это всего лишь олени, но по какой-то причине Уэлч видела в них угрозу.

— Пошли, — шепчет Риз. — По-моему, они безобидные.

Я мотаю головой.

— Пусть сперва пройдут.

— Ладно, — говорит она слишком громко, и они резко поворачивают головы, вглядываясь в темноту белесыми глазами. Я перестаю дышать. Может, они слепые.

Увы. Один из оленей нерешительно делает шаг в нашу сторону, и, когда он открывает рот, я ахаю. Резцы — длинные, влажно поблескивающие, острые, как у койота.

— Дробовик, — говорит Риз. Она старается держаться спокойно, но хлопает меня по руке и выталкивает перед собой. Олень склоняет голову набок. — Вот черт, Гетти, стреляй.

— Кто-нибудь может услышать.

Она пятится.

— Оружие — твоя идея.

Это в точности как на крыше, говорю я себе. Я делала это много раз. Дробовик уютно упирается в плечо. Я прищуриваюсь, глядя в прицел. Даже в темноте попасть должно быть не трудно, но олень продолжает двигаться, а у меня всего два патрона.

— Риз, — говорю я. — Надо было больше патронов захватить.

— Что?

Я стреляю. Отдача толкает меня назад, но я попадаю в цель, и пуля входит глубоко в олений бок. Он вскрикивает, и его задние ноги подкашиваются, а второй олень, вздыбив шерсть, отскакивает на несколько ярдов за деревья.

Олень слабо бьется, повизгивая; из раны сочится кровь, собираясь в лужу на заиндевевшей земле. Я делаю шаг к его распростертому телу, и он поднимает голову. Я могу поклясться, что он смотрит прямо на меня.

— Что думаешь? — спрашивает Риз. — Избавить его от страданий?

— Нет, — говорю я. Я не могу позволить себе жалость. Если я почувствую жалость, придется чувствовать все остальное.

Мы продолжаем путь сквозь темноту. Оглянувшись, я вижу, что второй олень вернулся на освещенную луной поляну и теперь стоит над собратом, опустив голову. На моих глазах он отрывает от раненого оленя кусок мяса и отходит с набитой пастью, заливая кровью белый мех на шее.

Почему-то я не удивлена. Я чувствую лишь слабый укол узнавания. На Ракстере все мы — как этот олень. Мы делаем всё, чтобы выжить.

Я кладу дробовик на плечо и нагоняю Риз. До ее дома уже недалеко.

Впервые Риз пригласила нас в гости весной моего первого года в Ракстере. Мы провели весенние каникулы втроем — Байетт не захотела возвращаться домой, а раз так, то и я тоже, — а когда началась учеба, с Риз стало как-то проще. Она все еще не улыбалась и была неразговорчивой и закрытой, но стала разрешать мне влезать перед ней в очередь в столовой. На английском она одолжила мне свой экземпляр «Алой буквы», когда увидела, что я потеряла свой, и сказала, что уже прочла ее, хотя я знала, что это не так.

Как-то вечером она пришла на ужин без формы. В будни нам полагалось носить юбки и воротнички с утра и до захода солнца, но она явилась в джинсах и старой заношенной толстовке и сказала:

— Сегодня будем ужинать у меня.

Мы вышли за ней из двустворчатых дверей и подошли к забору, где стояло два велосипеда. У меня велосипеда никогда не было, и я никогда не училась ездить, так что я ждала, стараясь скрыть волнение, пока Байетт садилась на свой. Я помню, как гадала, оставят ли они меня в школе. Строго говоря, Риз меня не приглашала. Она не называла имен.

— Ну, чего ты? — сказала Байетт. — Садись на руль.

— Так только в кино делают, — сказала я, но перекинула ногу через колесо и устроилась на руле лицом к дороге.

Дни уже стали длиннее, дорога была ярко освещена, и лучи солнца, отражаясь от поверхности океана, слепили глаза. В кино я бы зажмурилась и откинула голову назад. Вместо этого я попросила Байетт сбавить скорость.