Дикие

Я сплю меня тут нет и я это знаю но я держу краба и разглядываю его блестящий панцирь в котором отражаются кусочки меня

сотни маленьких меня

и все говорят с возвращением а потом

Краб дергается и его клешни медленно чернеют

Сперва клешни а потом весь панцирь тело черное лапы черные мои ладони черные предплечья черные

Я пытаюсь выбросить его но не могу а вода вокруг черная и берег черный и если я отпущу его то исчезну

Если я потеряю его то исчезну

Я знаю это точно, как всегда бывает во сне

все черное все все и ох

Я просыпаюсь

Сперва вокруг тихо. В голове наконец проясняется, и я вижу, что в палате никого нет. Никто не идет. Может, они получили то, что хотели, а может, поняли, что никогда не получат.

— Привет.

Я приподнимаю голову и вижу Тедди, полулежащего в кровати. Он побледнел и осунулся, но улыбается. На нем медицинский костюм — такой белый, что больно смотреть.

— Они пробовали другое лекарство, — говорит он. — Вирус, который мог бы убить то, что в тебе сидит, но твое тело его отторгло.

Я снова смотрю в потолок, когда он продолжает:

— То, что в нас сидит. Я хотел сказать, то, что в нас сидит.

Помолчав немного, он встает, подходит к моей кровати и отстегивает ремни. Они мне больше не нужны. Мы оба это знаем.

— Нормально? — спрашивает он.

Я киваю. Открываю рот и похлопываю по горлу.

— Погоди-ка. — Он достает из шкафа маркерную доску, устраивается в постели рядом со мной, вкладывает мне в руку маркер, и мы задаем вопросы, на которые у нас скоро не будет времени.

Как твоя фамилия

— Что?

Мою ты знаешь

— Мартин.

Знаешь что говорят про мужчин у которых вместо фамилии еще одно имя

— Нет.

И я не знаю

Примерно через час симптомы возвращаются. Его прошибает пот, он начинает дрожать. Глаза ничего не выражают; под ними залегли глубокие тени.

Что болит?

Он стонет. Перекатывается, встает на четвереньки и блюет на пол рядом с кроватью. Черная комковатая жижа. Я кладу руку ему на плечо.

— Все нормально.

Но это неправда и никогда уже не будет правдой — и я протягиваю руку и дрожащими пальцами нажимаю на тревожную кнопку.

— Бесполезно, — говорит он. — Никто не придет.

Я не спрашиваю, откуда он знает.

Ему становится хуже. Он обмякает, словно разом лишившись костей, — прямо как Гэби с первого года, который она так и не пережила.

Я встаю на колени и помогаю ему занять мое место на подушках. Когда я кладу ладонь ему на лоб, он отстраняется.

Я не думала что это случится с тобой

Он закрывает глаза и откидывает назад голову. Кожа на его горле чистая, молодая и мягкая на ощупь, когда я касаюсь пальцем его ключиц.

— Понятно, — говорит он и надолго замолкает.

Я пишу, пока он спит. Снова и снова, через всю доску.

Прости меня прости меня прости меня прости меня прости меня

Когда он просыпается, я показываю доску ему и, взяв его за руку, прикладываю его ладонь к своему сердцу. Тук-тук — и он наконец смягчается, закрывает глаза и прислоняется ко мне.

На что я рассчитывала, чего хотела — все это больше не имеет значения. Мы здесь и останемся здесь до конца своих жизней.

Второй приступ завязывает его в узел, и, когда все заканчивается, от прикосновения к нему меня бьет током. Он плачет. Мне тоже хочется плакать, но я знаю, что мой плач перейдет в рваный смех.

В окнах палаты мелькают лица. Иногда это Паретта, иногда — медсестра, чье лицо кажется знакомым даже под маской. Они наблюдают. Ждут, когда все закончится.

— Расскажи мне что-нибудь, — говорит Тедди, выплевывая со словами желчь.

Что

— Что угодно.

Я вспоминаю день, когда встретила его. Вопросы, которые он задавал. Я вывожу на доске цену молока. Он пытается смеяться.

— Что-нибудь другое, — говорит он.

К началу третьего приступа я изорвала подол больничной рубашки на полосы, чтобы вытирать желчь с уголков его рта.

Кто-то смотрит на нас в окно. Тедди лежит, и я рядом с ним, и у меня сводит судорогой руку, пока я пишу ему анекдот, который услышала от отца. Сначала я замечаю его палец. Указательный палец. Он слегка дергается — так слабо, что не разглядеть, если не проводишь почти полтора года на крыше, высматривая именно это движение. Как я.

Я отползаю подальше и против собственной воли съеживаюсь на дальнем краю кровати, стараясь не шуметь. Я помню, как это бывает. Я помню, что оно заставляет тебя делать, когда твое тело ему больше не нужно.

Он распахивает глаза, стеклянные, яркие. Красивые. Секунду передо мной просто Тедди. Просто юноша. Пока он не открывает рот.

— Здравствуй, — говорит он. Пустой голос. Он меня не узнает.

Он пытается подняться, пытается подползти ко мне, и, если у него получится, он, сам того не желая, сделает мне больно. Боюсь, я позволю ему это сделать.

Он находит полоски ткани от моей рубашки.