Дикие

– Мы очень тобой разочарованы, – говорит она, упираясь головой в потолок. – Разочарованы разочарованы разочарованы.

Обычно все происходило случайно. Я лгала, когда не собиралась лгать. Пользовалась уловками, которыми не собиралась пользоваться. Я открывала рот и произносила что-нибудь странное, новое, чужое – как будто внутри меня сидел другой человек.

Простите меня, говорила я родителям, когда вскрывалась очередная моя ложь. Я не хотела ничего дурного. И иногда это была правда.

А иногда – нет. Бездонная черная злоба, с которой я ничего не могла поделать, росла внутри меня, пока не заняла все свободное пространство.

Поезжай в Ракстер, сказала мать. Начни заново.

И я попыталась. Но у каждого из нас есть то, что нам удается лучше всего.

Я не скучаю по возможности говорить. Думала, что буду, но оказалось, что так даже проще. Одно написанное слово, и они выстраивают в голове целую версию меня, которая звучит так, как мне нужно, и значит то, что мне нужно. Половина работы сделана за меня.

Когда Паретта возвращается, я вижу очертания ее фигуры через занавеску. Вижу, как она останавливается на пороге, как мнется в нерешительности. Словно вспоминает о том, что я сделала. Но затем она отдергивает занавеску, и передо мной все тот же, хотя и залатанный, голубой костюм и та же маска с бледными разводами. Интересно, есть ли у них запасные или другим врачам тоже пришлось зашивать оставленные мной прорехи?

– Доброе утро, – говорит она.

Мои руки перевязаны ремнями. Я не могу дотянуться до маркерной доски, которую Паретта кладет на кровать, поэтому мне остается разве что показать ей большие пальцы, а этого я делать не намерена.

– Ты знаешь, что такое резонансная частота?

Я вскидываю брови. Какой странный способ начать разговор.

– Это частота, на которой колеблется объект, – поясняет Паретта. Ей явно неловко, как будто она не привыкла выражаться такими простыми словами. – Если резонансная частота совпадает, объект может разрушиться. Как стекло, если пропеть нужную ноту.

Я сжимаю кулаки и жду, когда она наконец даст мне доску. Не понимаю, зачем она все это рассказывает.

– Резонансная частота есть почти у любого объекта. – Она пристально смотрит на меня. – Даже у кости, Байетт.

Я тяжело сглатываю. Я помню боль, которая разрывала меня на части. Меня, Паретту и всех, кто слышал мой крик.

– Нет ничего, – говорит Паретта мягко, – что могло бы совпасть с этой частотой настолько, чтобы причинить боль. Ничего, кроме тебя и твоего голоса. – Она протягивает руку и кладет палец в перчатке мне на горло. – Что же оно с тобой делает, милая?

Я не знаю, хочу я сказать. Вам виднее.

Но она отступает, глядя на меня с тоской, и я слышу, как она прочищает горло.

– Я хочу кое-что тебе показать, – говорит она и ждет ответа, которого я не могу дать. – Но, думаю, ты не обидишься, если я попрошу тебя пообещать, что нового концерта не будет.

Я киваю, потому что у меня нет выбора, и она отстегивает ремни на запястьях. До меня долетает острый запах ее пота. Я вижу сухую кожу на ее лбу вдоль линии волос и родинку в уголке глаза.

Я слишком слаба, чтобы стоять самостоятельно, и Паретта помогает мне пересесть в кресло-каталку. Я дрожу под несколькими одеялами, мои колени покрыты синяками, ногти на пальцах ног обломаны. В Ракстере наши тела вовсе не казались странными, но здесь я натягиваю больничную рубашку пониже и сажусь попрямее, чтобы скрыть второй позвоночник.

Она кладет рядом со мной доску, вкладывает мне в руку маркер и толкает кресло к двери палаты. Я стараюсь запоминать все, каждую деталь, каждый поворот. Небольшую приемную, которую мы проходим насквозь, бледные квадраты на стенах, где раньше что-то висело, и коридор, по которому меня везет Паретта, с вытертым ковром и затхлым воздухом. Но все это быстро ускользает из памяти, и я не я не я не настолько здесь, как я думала.

Кажется, меня сейчас стошнит. Я наклоняюсь, прижимаю руки ко лбу и чувствую, как костюм Паретты касается моего плеча, а больше не чувствую ничего. Я зажмуриваюсь и стараюсь раствориться.

Когда я открываю глаза, я нахожусь в другом месте. Сперва я не понимаю, что вижу, а потом моргаю, и пол отделяется от потолка, а мир обретает четкость. Горы коробок, тележки со складными стульями – все покрыто плотным брезентом. На полу тот же обшарпанный линолеум, что и везде, а в стены встроены две глубокие ниши. В них ничего нет, но освещены они так, будто раньше в них что-то стояло.

Я тянусь к доске и поднимаю ее перед Пареттой, чтобы привлечь ее внимание, прежде чем начать писать.

Что это где мы