Дикие груши

А Сабур думал, что они с Джейран совсем не понимают друг друга. Надо же, целый вечер о чем-то говорили, а словно стена между ними… Может, она танцует с ним, потому что никто другой ее не пригласил? Не понимает она его или делает вид? А вдруг просто жалеет? Ну да, она же добрая девчонка! Нет, это уж слишком! Не хватало еще, чтобы его жалели! Сабур потихоньку выскользнул из зала и решительно направился домой, с головой погрузившись в невеселые мысли… Сабур ничего не знал ни о том, что произошло с Али. Ни о том, что Мина рассказала ребятам, что оба они с Али были пьяными и именно поэтому она не стала с ними танцевать. Ни о том, что ее рассказ в тот же вечер стал известен их классному руководителю Сара́т Магоме́довне.

МИНА

Выйдя из школы после танцев, Мина отправилась в парк. Вернее, ноги сами привели ее сюда. Было темно, тихо, пусто. Ни за что на свете она не пришла бы сюда в другое время. Но сегодня ей хотелось побыть одной. Мина запела свою любимую песню Батыра́я[11]. Она пела, убежденная, что произносит не широко известные слова песни, а собственные слова, передающие ее настроение, ее боль и тоску.

Песня немного успокоила. У нее появилось ощущение, что впереди появляется острый и тонкий луч света, похожий на едва прорезавшийся рожок молодого месяца.

Мина пела редко. Пела только тогда, когда оставалась одна и знала, что ее никто не услышит. Она была уверена: нельзя петь по принуждению, а только когда тебе поется. И петь надо спокойно, не повышая голоса, словно рассказываешь о себе самому близкому человеку.

В школьном хоре, куда без особенного разбора записали всех старшеклассников, она стояла среди ребят и только открывала и закрывала рот. Сарат Магомедовна долго этого не замечала, а заметив, рассердилась на Мину. И тогда Мина рассказала ей, как она относится к песне.

Сарат Магомедовна тут же попросила ее спеть:

— Не стесняйся, девочка. Может, ты по-своему и права. Спой нам.

Мина спела. Потом еще. Еще. И еще.

— Слушаю я тебя и не могу понять, — задумчиво сказала Сарат Магомедовна, — ты такая жизнерадостная и веселая девочка, а поешь, будто плачешь. Почему?

Мина пожала плечами. Она и сама ничего не могла объяснить. Так ей поется, и все. А ребята любили слушать Мину и часто просили ее спеть. И она с удовольствием пела.

Наша первая любовь
Так рассеяна тобой,
Как войска, когда у них
Вдруг не станет главаря.

Я ж любовь свою храню,

В сердце каменное влив,
Как расплавленное льют
Кубачинцы серебро…

Когда кто-нибудь хвалил ее голос, Мина расстраивалась. Она была уверена, что либо этот человек говорит неискренне, либо просто подсмеивается над ней. А между тем голос у нее был не сильный, но красивого тембра, выразительный. Слушая ее протяжные печальные песни, ребята серьезнели и задумывались о жизни, о прошлом, о своих дедах и прадедах.

Наша страсть — цены ей нет —
Так развеяна тобой,
Как имущество, когда
Нет наследников ему.

Но свою сберег я страсть,

В тело крепкое вогнав,
Как вгоняют гвозди в сталь
Амузгинцы-мастера.

— Слушай, красотка, может, моя любовь принесет тебе счастье? — какой-то парень неожиданно выскочил из-за дерева!..

Со всех ног Мина бросилась бежать.

* * *

Ночью Мина плохо спала, но утром решила, что скорее умрет, чем позволит кому-либо догадаться о ее настроении. Она потихоньку подкрасила тушью ресницы, провела помадой по губам и напудрилась. Подумала-подумала и решила пойти в школу в новом платье. Новое платье всегда привносило в будни какую-то праздничность.

Подойдя к зеркалу, она осталась собой довольна. Вот только глаза немного подводили — казались воспаленными, словно она вчера долго плакала. А она и не думала. Очень надо! И Сабура этого давно пора выкинуть из головы. Тоже мне герой! Решено, она будет независимой, недоступной и гордой!

В школе Мина то и дело многозначительно улыбалась и упорно не замечала ни Сабура, ни Джейран. Она понимала — получается это не очень естественно, но ничего не могла с собой поделать и продолжала нелепо улыбаться. Плакать ведь нельзя…

Мине не было семи лет, когда умерла ее мать.

Как и все табасара́нки, мать Мины с детских лет умела ткать ковры. Когда они переехали в город, упросила мужа перевезти из аула и ее рабочий станок. Она бы тосковала по привычной и любимой работе, по простым нитям, из которых можно было создавать неповторимые узоры. Поставив в городской квартире старый деревянный станок, мать обмотала его белыми шерстяными нитями, пахшими еще овечьим теплом. Легкими неуловимыми движениями она сплетала нитки — белые, зеленые, красные, желтые, голубые… Похоже, она даже не смотрела на их цвет, словно чувствовала его руками.