Дикие лебеди

— Лиза, а нам сегодня Марина Карловна такую сказку читала. Про мальчиков, которые превратились в лебедей. И про принцессу. Ее тоже Лиза звали.

— Не Лиза, а Элиза. «Дикие лебеди» называется.

— Ну, Элиза. А у нас есть такая сказка?

— Есть.

— Нам до конца не дочитали.

— Ты хочешь, чтобы я вам почитала? — догадалась я.

— Ага, — Юлька сладко зажмурился. — С того места, как Элиза умываться пошла.

Я в который раз изумилась его памяти. Если бы страницу помнил, наверное, сразу бы мне ее номер назвал. На третьей странице оба уже сопели в две дырочки. Я осторожно заглянула в комнату к Максу — Макс спал прямо за столом, уронив голову на учебник математики. Я тихонько толкнула его, он сразу встряхнул головой и покивал — мол, иду спать, иду уже. Математику он, конечно, не сделал. Ну и ладно. Большой уже, пусть сам разбирается. В доме была полная тишина. Все дела сделаны, дети спят. Теперь у меня не было никаких предлогов откладывать новый звонок в роддом. Но ноги просто не шли. Я еле пересилила себя, но все же села к телефону, сняла трубку, расправила бумажку с номером и решительно набрала шесть цифр. Трубку на том конце сняли сразу.

— Добрый вечер. Это родильное отделение?

— Да, что вы хотели? — устало ответила медсестра.

— Скажите, как состояние Казанцевой?

— Казанцева? Когда к нам поступила?

— Сегодня утром.

— Так, в списках родивших нет. Может быть, она в родовой. Подождите, я схожу, узнаю. Я пять минут ждала с трубкой в руке, уговаривая себя: идиотка, как только тебе в голову приходят такие мысли, как ты можешь думать, что с твоей матерью случилось что-то плохое.

— Девушка, вы меня слушаете? — раздался голос с того конца.

— Да.

— Она в реанимации.

— Как в реанимации? — растерянно переспросила я.

— В реанимации. Больше ничего вам сказать не могу. Можете подъехать завтра в два, поговорить с лечащим врачом, он вам все скажет.

Отцу я соврала. Сказала, что очень устала и в роддом не звонила. Он сказал, что сам к ней съездит и прямо на месте все узнает. Я полтора часа ждала его, все принималась за дела, потом бросала — руки не лежали. И вдруг как что-то толкнули — вроде поскреблись в дверь. Я бросилась открывать — отец сидел под самой дверью на коврике и мял лицо руками и шапкой. Это было страшнее слез. Я все еще отказывалась верить, но тут он словно споткнулся об меня глазами и сказал:

— Лизонька… нету мамы.

Я все равно до конца так и не поверила. До самых похорон. Господи, как же это все ужасно — эти люди вокруг, которые говорят разные глупости, и дети, которые понимают, но не все, а только кое-что, беспрестанно чего-то просят, а мне так хочется подойти к маме, обнять ее, прижать к себе — и приходит уверенность, что если сделать это, то жизнь вернется в это странное желто-бледное тело, и руки оживут, и губы раздвинутся в улыбке. Почему-то хочется скорее все закончить, торопишься куда-то, а потом все уходят, и ты остаешься один на один с ЭТИМ. С братишками, которых невозможно отучить спрашивать: как могло такое случиться с их мамой и почему новый братишка так и не родился, не захотел открывать глазки. С молчанием Макса, за которого я боюсь — вдруг свихнется парень. Детская психика, говорят, неустойчива. А я сама? Можно подумать, я взрослая. Где эта грань, между взрослым и ребенком? Почему одни до старости большие дети, а другие с рождения мыслят так, словно уже не одну сотню лет на этой земле отмотали?

Отец меня поразил неприятно тем, что через полгода после того, как все произошло, вдруг привел в дом какую-то свою знакомую. Сначала просто так, потом она стала приходить к нам все чаще, потом отец стал приходить домой вовремя, а то и сутками не появлялся. Я не возражала — что тут можно возразить. Но и спать перестала. Зубрить предметы школьные по ночам начала, думать, куда бы податься и что делать с малышней, которую надо забирать с собой. Но чтобы забрать с собой, деньги нужны, а у меня откуда деньги? Даже если и работать, много я не заработаю… в общем, замкнутый круг. Макс совершенно изменился после того, как мамы не стало. Серьезный сделался. Раньше его не загнать было ни за картошкой, ни за детьми в сад, а теперь сам говорил:

— Ну, пойду малых заберу. Мужичок такой… тринадцатилетний.

Однажды я услышала случайно, как он приговаривал, отмывая Юльку в ванной, кажется, от варенья:

— Мазурик ты мазурик, му-у да му-у. Как сумел так перепачкаться? Вот я тебя сейчас вымою, вот будешь ты у нас загляденье мальчик… да не вертись, Юлик, мне же неудобно!

— Макс, я не нарочно, — ныл Юлька, покорно подставляя вымазанную мордаху.

— Я просто банку взял, а она на меня полилась.

— Сама полилась, — ехидно гудел Макс в унисон с льющейся водой.

— Сама, — соглашался Юлька.

— То есть ты как сделал? Подошел, банку взял?

— Взял. А она полилась. — Прямо наклонилась и полилась?

— Ну, Максим, ну я больше не бу-у-ду-у!