Дикие люди (сборник)

В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их… Мчатся.

Выстрелили… Гикнули. Еще выстрелили.

Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.

Ослабли, точно лопнули, вожжи…

Рванули лошади… понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились… Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, встали.

Сказал Афанасий Петрович:

– Померли…

Подошли мужики, посмотрели.

Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, головы назад откинуты, а один из умерших – женщина. Волоса распались, в пыли – наполовину – желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.

– Чудно. – сказал Древесинин. – сама виновата, не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота?.. Бабы нужны обществу.

Плюнул Афанасий Петрович.

– Изверг ты и буржуй… Ничего в тебе, сволочи…

– Обожди. – перервал их Селиванов. – Мы не грабители, надо имущество народное переписать. Давай бумагу.

Под передком среди прочего «народного имущества» в плетеной китайской корзинке лежал белоглазенький и белоголовенький ребенок. В ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.

Умиленно сказал Афанасий Петрович:

– Тоже ведь… поди, так по-своему говорит, что и как.

Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.

III

Обратно в захваченной тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:

Соловей, соловей-пташечка…
Канареечка…
Жалобно поёт…

Вспомнил он поселок Лебяжий – родину; пригоны со скотом; семью; ребятишек – и тонкоголосо плакал.

Ребенок тоже плакал.

Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясых монгольских лошадях партизаны. Были партизаны спаленнолицые и спаленнодушие.

У троп задушенная солнцем стлалась полынь, похожая на песок – мелкая и неуловимая глазом.

А пески – полынь, мелкие и горькие.

Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие! Монголия – зверь дикий и нерадостный!..

Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках – четырехугольный медный ящичек с делениями.

Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.

Пахнет от них бараньим жиром – от скуки ели много, и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами – донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые – известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.

Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:

– Тилископ. – И глаза зажмурил. – Хороший тилископ, не один мильён стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи… Промывать не надо, как мука, чистехонькое золото. Сыпь в мешок…

Один молодой из городских захохотал:

– И чо брешет, разъязви ево…

Рассердился Афанасий Петрович:

– Ето я-то брешу, стерва ты почтовая? погоди…

– Кто погоди?

Афанасий Петрович схватил револьвер.

– Цыц. – сказал Селиванов.

Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу – как казначей, может при случае обменять он на что-нибудь у киргизов.

Сложил он инструменты перед ребенком.

– Забавляйся…

Не видит тот: пищит. И так и этак пробовал (в пот даже ударило) пищит дите, не забавляется.

Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенищ широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Вверху на скалах часовой кричит:

– Мне скора-а?.. Жрать хочу… Смену… давай!

Пообедали и вспомнили: надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.

Нажевал Афанасий Петрович хлеба. Мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:

– Пп-пы… баско… лопай, лешаненок… Скусно.

Но закрыл тот ротишко и голову отворотил – не принимает. Плачет носом, тонко, пронзительно.

Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.

Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты. Ноги босые, желтые, как земля монгольская.

Один предложил:

– Штей бы ему…

Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальные хорошие щи на рубашонку розовую, на байковое одеяло.

Не принимает. Пищит.

– Щенок умней – с пальца жрет…

– То тебе собака, то человек…

– Удумал!..

Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить, – кобылицы водились. Нельзя – опьяняет кумыс. Захворать может.

Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дитё бегает, жалуется.

– Как же выходит?.. Не ест ведь, мужики!.. Надо ведь, а?.. Заботьтесь, что ли, сволочи…

Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.

– Дело бабье…

– Конешна…

– От бабы он барана съел бы…

– Вот ведь оно как.

Собрал Селиванов сход и объявил:

– Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите – как? Невинно.

Согласились мужики.

– Дите ни при чем. Невинно.

Захохотал Древесинин:

– Расти, ребя. Он вырастет у нас – на луну полетит… На россыпи.