Дикие рассказы

— Да, вот так! Придет он и в хибаре ли, в лесу ли тебя укокошит. Спасайся, а то убьют!

— А тебя часом не староста подослал? У парня на глазах слезы выступили.

— Я от чистого сердца, а ты поступай, — говорит, — как знаешь! Одно я тебе скажу: куда бы ты ни пошел, он тебя найдет. Такое решение. Смекнули, значит, что ты все их дела знаешь, и надумали тебя порешить! Ладно, прощай, а то если меня здесь увидят, то и мне конец!

Повернулся парень и убежал.

Ну, Гроздан, посмотрим, что ты теперь делать станешь!

На всякий случай ушел я в тот же вечер из хибары и переночевал в кустах. Утром решил залезть на сосну и поглядеть, что вокруг делается. До обеда — тишина. После обеда — тишина. Только овцы прошли по тропке, и опять все замолкло, замерло. Да из буков супротив меня вдруг птицы взлетели, и почудилось мне, что верхушка на одном дереве колыхнулась. Всмотрелся я — все тихо-мирно, только пташки беспокоятся, порхают все, чирикают. Гнездо у них, видать, там было в кустах, и они отчего-то встревожились. Говорю себе: «Тут что-то есть! Как знать, может, змея, может лиса, а может, и человек!»

Солнце к закату стало клониться, а шороха в кустах никакого. Пташки перестали пищать. И я успокоился, уж хотел было слезть воды попить — пить мне страсть захотелось, — как вдруг посредь буков мелькнуло вроде зеркальце, блеснуло и исчезло. Присмотрелся я к тому месту, через минуту опять блеснуло. Тут заметил я руки, потом и голову, по-женски платком повязанную, а в руке наган, от мух человек отмахивается, чуточку шевелится и от шевеления наган поблескивает, как зеркальце! В кустах, шагах в шестидесяти от хибарки!

Холодный пот меня прошиб, и подумал я: «Ясно! Давай, Панайотов, деру, а то оставит македонец твоих детей сиротами!»

Подождал я, пока стемнело, слез с сосны и ползком, ползком, через овраги, через бугры, через поле, и к утру до города добрался. Хорошее я от одного Кейбашиева видел и решил опять к нему пойти.

— Ну что? — спрашивает доктор. — Снова в «общественную» вызывают?

— Никуда меня не вызывают, а дело, — говорю, — вот какое. Нахожусь я под дулом пистолета, научи, что делать!

Задумался доктор. Очки протирает, бороду гладит и наконец говорит мне:

— От македонца никто тебя не спасет. Сейчас без работы такие душегубы сидят, что за куль муки человека пришьют и глазом не моргнут. Каждый день кого-нибудь убивают, и полиция ничего сделать не может. Она с коммунистами расправляется, а эти расправляются с кем пожелают.

— А Иосиф Попов не может меня спасти?

— Что ж ты хочешь, — говорит, — чтоб он тебе охрану дал? Он тюрьму и ту охранить не может, на днях четверо сбежало, другого дела у него нет, как о тебе думать.

Как сказал он «тюрьма», так у меня с души точно камень свалился.

— Нельзя ли, господин Кейбашиев, попросить Иосифа Попова меня в тюрьму посадить? И о пропитании думать не надо, и охрана государственная, — говорю, — меня охраняет, и я в тихом месте подожду, пока все уляжется.

— Знаешь, — отвечает мне Кейбашиев, — это, пожалуй, неплохо! Только тут ходатайством не поможешь. Нужно тебе какое-нибудь преступление совершить. Укради что-нибудь на базаре, вот тебе и тюрьма!

— Не хочу, — говорю, — чтоб меня вором считали!

— Ну, тогда что-нибудь другое сделай! И ступай с повинной к Иосифу Попову, пока тебе в участке кости не переломали. Об остальном уж я попрошу его побеспокоиться! Прощай, — говорит, — Панайотов, дай тебе бог удачи!

Поел я супа из рубца и пошел в село. Два дела надо было мне сделать: с женой попрощаться и преступление совершить. Для первого нужен мне был один вечер, а для второго — два с половиной часа, аккурат сколько на похороны. А уж какие похороны я придумал!

Затемно спустился я с гор и затемно вернулся в село.

Ребятишки спят, легли и мы с женой. Хорошо так полежали, выспались, а как рассвело, вскочил я и говорю жене:

— Опусти занавески и на двор не выходи, пока я тебя не позову!

— Зачем это?

— Увидишь!

Приучил я ее во всем меня слушаться, и всю жизнь мы с ней душа в душу жили.

Надел я башлык и через сады, огороды — в церковь. Залез на колокольню и, как бывший звонарь, ударил три-четыре раза в колокол, словно по покойнику. И опять садами, огородами домой иду. Жена удивляется:

— Ты что, пьяный или ума решился?

— Молчи! — говорю. — Ежели можешь, реви, а не можешь, вот тебе одна оплеуха, вот вторая. А коли тебе и этого мало, так знай, что я одной ногой в тюрьме, а завтра обеими буду!

От оплеух она не заплакала, а от слов моих в слезы кинулась. Она ревет, а я пошел в соседский сад и начал ноготки да астры рвать. Увидала меня соседка, кричит:

— Ты пошто в мой сад залез? Пошто цветы рвешь?

— На похороны!

— Да кто же это помер?

— Кто помер, тому светлая память!

Тем временем жена дома в голос ревет, рекой разливается.

Мигом по селу слух разнесся, что я кого-то хороню. Тут и поп прибежал:

— Что случилось, свояк?

— Ты, — говорю, — в дом не входи, нетралитет свой не нарушай! В церкви жди! Мертвые мертвыми, а живым надо век доживать! И пошли, — говорю, — кого-нибудь выкопать могилу!