Дикий берег

Молчать было уж совсем неловко, и я заговорил. Без сомнения, он был тем же самым Томом Барнардом. Родился в тот же год от тех же родителей. Мы сравнили своей прошлое и нашли точку, в которой наши пути разошлись, или где мы разделились надвое. За пять лет до этого в сентябре я вернулся в Нью-Йорк, а он отправился на Аляску.

– Ты вернулся в контору? – спросил он.

Я вздрогнул и кивнул. Я помнил, что подумывал об Аляске, когда закончил работать в Совете навахо, но счел за благо вернуться в Нью-Йорк. В конце концов мы вычислили и время: утро, когда я выехал в Нью-Йорк и вел машину в ранней предрассветной свежести. Мне надо было съехать с эстакады на сороковое шоссе, и я не помнил, какой там поворот – просто влево или развязка петлей вправо; и пока я думал, оказалось, что я уже на автостраде и еду на восток. То же случилось с моим двойником, только он ехал на запад. «Я всегда знал, что эта машина – волшебная, – сказал он. – Их тоже две, только свою я продал в Сиэтле».

Ну вот, мы ехали, над нами бушевала буря, в стекла то и дело брызгали капли, ветер свистел вокруг автомобиля. Мы немного оправились от изумления и разговорились. Я рассказал ему, чем занимался последние пять лет – главным образом адвокатской практикой, – а он качал головой, как будто я сумасшедший. Он рассказал мне, чем занимался сам, и это было здорово. Ловил рыбу на Аляске, картировал реки на Юконе, собирал звериные скелеты для природоохранной службы – трудная работа под открытым небом. Как смешили меня его забавные истории! От него я слышал свой смех, как слышат его другие, и оттого смеялся еще пуще. Ну и звук! Вам когда-нибудь приходило в голову, что другие видят вас так же, как вы их – набор выражений лица, привычек, поступков и слов, – что они никогда не видят ваших мыслей, не догадываются, какие вы на самом деле замечательные? Что вы для них такие же чужие, как они представляются вам? Так вот, в ту ночь я видел себя снаружи, а он и впрямь был смешной парень.

Но какую жизнь он вел! Я слушал, и мне делалось тошно. Он жил почти так, как мне хотелось бы, как мне мечталось зимой в маленькой нью-йоркской квартирке. Моя жизнь состояла из сидения в бетонных коробках и разговоров – моих и чужих. Так я жил. Но этот Том! Он сделал то, о чем я только мечтал. И он не знал, что будет с ним дальше, жизнь лежала перед ним как бегущая перед нами дорога. Я понял, почему люблю поездки по стране – потому что я оказываюсь вне города. Почему временами в Нью-Мексико мне хочется повернуть машину и ехать в Нью-Йорк, а там снова повернуть и снова поехать на запад, и так без конца, словно «вольво» – подвешенный к Северному полюсу маятник – да потому что я не хотел жить в городе. Я чувствовал пустоту, такую же, как порой в Нью-Йорке, когда гляделся в зеркальце для бритья, видел морщины подтлазами и думал: если бы начать жизнь сначала, я бы прожил ее лучше.

Мне было так худо, что я даже спросил своего двойника: а что, если я только ему мерещусь? Это было бы похоже на правду. Он сделал смелый выбор, я – трусливый; разве не правдоподобно, что я – призрак, видение того, что с ним сталось бы, имей он глупость вернуться в Нью-Йорк?

– Не думаю, – отвечал он. – Скорее тебе мерещится, что ты остановился и подобрал меня на дороге. Хорошенькая галлюцинация, если она везет меня через весь Нью-Мексико. Нет, мы оба здесь. Он слегка ущипнул меня за руку.

– Да, похоже, мы оба здесь, – согласился я. – Но как это возможно?

– Нас было слишком много для одного тела! – сказал он. – Вот почему у нас были трудности со сном.

– Меня и теперь временами мучает бессонница, – сказал я. И я знал отчего: оттого что выбрал неправильную жизнь, жизнь в бетонных коробках.

– И меня, – неожиданно сказал он. – Может, оттого, что слишком много сплю на земле. А может, оттого, что веду такую жизнь. – В эту минуту он казался таким же потерянным, каким я себя чувствовал. Он сказал: – Порою мне кажется: все, что я делаю – невзаправду, потому что никто другой так не делает. Я плыву против течения. Это здорово отбивает сон.

Значит, и ему приходилось нелегко. Но мне казалось, в сравнении с моими трудностями это ничто. Он выглядел здоровее и счастливее.

Дождь усилился. Я включил «дворники», к шуршанию мокрых шин добавился их скрип. Наши фары высвечивали струи дождя, по соседней дороге с ревом промчались на восток грузовики, оставляя за собой длинные шлейфы брызг. Мы поставили кассету с Третьей симфонией Бетховена, вторая часть звучала, как буря за стеклами машины. Мы сидели, слушали и говорили о нашем детстве. «А это помнишь?» – «Ага» – «А то помнишь?» – «Ух ты, хорошо, что никто другой про это не знает». И так далее. Мы держались совсем по-свойски, но обоим было неуютно. Мы не могли больше говорить про наши разные жизни, в этом было что-то неправильное, какая-то напряженность, разногласие, хотя оба мы были недовольны своим теперешним существованием.