Дикий берег

Юра перевернул пакет и пару раз встряхнул. На колени к нему выпало с десяток черно-белых фотографий. Все они были любительскими, явно недодержанными в проявителе, и только одна была профессиональной, из фотоателье. Женщина, изображенная на ней, была молодой и вполне симпатичной. В светлом кримпленовом платье и с тяжеловатой стрижкой по моде семидесятых. Присмотревшись, Юра решил, что это все-таки парик, слишком уж много было волос при относительно гладкой прическе. Женщина сидела на стуле вполоборота, положив правый локоть на спинку, и улыбалась, старательно глядя в объектив. На обороте было написано ровным, почти ученическим, почерком «Галя, 1970 год». На других фотографиях тоже была Галя. В компании с такими же молодыми девчонками и парнями и одна, в осеннем лесу и дома, рядом с новогодней елочкой, которая была Гале по пояс.

Пересмотрев неторопливо почти все фотографии, Юра вдруг нашел на одной из них себя, двух- или трехлетнего. Пожалуй, все же года три ему было, костюмчик был тот же, что и на фотографии, которую мать раньше любила показывать гостям. Тот снимок был очень удачным – и мама была интересная, как артистка, и Юрик выглядел сущим ангелочком со своими кудряшками и пухлыми щечками.

На фотографии с Галей он не выглядел слишком умильно, но все же это был он, Юрик, сомнений не было. Потом он мелькнул еще на одном снимке. Там они с неизвестной Галей были сняты на улице, весной. Юрик стоял на краю дорожки в резиновых сапожках, доходящих ему почти до колена, и смотрел в сторону, на лужу с плывущим по ней бумажным корабликом. А Галя держала его за руку и, слегка наклонившись, что-то ему говорила. Наверно, уговаривала посмотреть в объектив, может, обещала, что «сейчас вылетит птичка».

Странно, что Галя эта была Юрию Лебедеву совершенно не знакома. Ни среди многочисленной родни, ни среди материных подружек этой женщины не было. А ведь, судя по фотографиям, была она семейству Лебедевых достаточно близка, вон даже с маленьким Юрочкой гуляла, на коленках держала. Юра потащил фотографии матери, перебиравшей на кухне какую-то дачную ерунду вроде фасоли, и в «первооткрывательском» азарте не сразу даже сообразил, что мать при виде этих старых снимков заметно напряглась и заюлила. Что-что, а уходить от ответа матушка всегда умела виртуозно. Сколько Юра себя помнил, выпытать у матери что-то, о чем она не хотела рассказывать, было невозможно. А к старости она еще придумала себе маразм и провалы в памяти. Очень удобно иметь старческую ослабленную память, когда это нужно. Может, Юра потому и увлекся в свое время археологией, что насобачился в общении с матерью вытаскивать информацию по крупинкам и по малюсеньким обрывкам составлять картину интересующих событий?

К тому времени, как дернул его черт полезть копаться в этих старых коробках, он был уже не пацаном, перед матерью робевшим. Был он взрослым самостоятельным мужчиной, главой семьи и материнской опорой в старости. Поэтому на матушкины призывы оставить ее в покое и не приставать с идиотскими вопросами не реагировал, а дотошно и последовательно разматывал виток за витком историю Гали с фотографий, датированных семидесятым годом. Зачем ему это тогда было нужно, он и сам толком не знал. Скорее всего, если бы мать не начала так старательно юлить, он бы и сам быстро отвязался, остыл и успокоился. Но мать повела себя более чем странно, чем только подогрела слабый поначалу интерес. Юрий вцепился в нее с азартом археолога, мечтающего о славе Шлимана, и вытянул по капле историю о непутевой матушкиной сестре по имени Галя, сгинувшей много лет назад и с тех пор не подавшей о себе ни единой весточки.

Ему бы остановиться тогда, пока все было вполне пристойно и безопасно. Удовлетвориться грустной семейной историей, погоревать вместе с матерью и забыть. Но он не мог остановиться, вглядывался в окаменевшее от ужаса материно лицо и все тянул-тянул за тонкую ниточку воспоминаний, когда надо, ослабляя, когда надо, натягивая посильнее, требовательнее, не давая матери погрузиться в спасительный старческий маразм…

Он бы, наверно, запросто мог работать следователем. Раскрывал бы самые безнадежные дела, раскалывал бы самых отъявленных, ушедших в глухую несознанку преступников. С такой-то неукротимой дотошностью. Польза бы была обществу, а не вред себе самому.