Дикий хмель

Добралась домой еле-еле. Словно разговор с Настенькой отнял последние силы. Успела позабыть, что повздорила в столовой с Буровым. А он не забыл. Не встретил, как обычно, у дверей. Не взял авоську с продуктами. Остался сидеть в кресле. И смотрел на меня, как судебный обвинитель.

Днем я позвонила ему из цеха и сказала, чтобы он приходил в столовую. Буров сказал:

— Купи минеральной воды.

Но минеральной воды не было. Была только водопроводная. В посудомойке. Я налила стакан и поставила перед его тарелкой. Буров спросил:

— Как прошли выходные дни?

— В субботу целовалась на улице Герцена прямо на проезжей части.

— А машины? — Он не поверил. Он думал, что я шучу.

— Тормозили, как перед красным светом... А твои дела? Много написал?

В ответ он промычал, точно настоящий теленок. Он всегда мычал, когда дело касалось его «творчества».

— Бронислав сказал, что твой очерк о рыбаках не пойдет. Его зарубила редколлегия. И вообще, то, что ты написал, не здорово.

Морщинки, словно муравьи, забегали по лицу Бурова. Спросил подчеркнуто равнодушно:

— Красный свет... Это Бронислав?

— Угу... А как ты догадался? — предельно наивно поинтересовалась я.

— Ты могла бы не информировать меня о своих похождениях.

— Не нравится?

— Нет, — отрезал он.

— Давай разойдемся.

Он положил вилку. Осторожно огляделся по сторонам: не слышал ли кто моих слов, не обращают ли на нас внимание. Сказал:

— Поговорим дома.

...Я прошла на кухню. Вынула из авоськи кефир, докторскую колбасу, батон. Потом заперлась в ванной. Душ освежил меня немного. Но ванная была очень тесная. Я забрызгала пол. Пока вытерла тряпкой, опять навалилась усталость, будто бы я не освежалась...

Буров по-прежнему сидел в кресле. Я сказала:

— Мог бы и приготовить ужин.

Он сверкнул очками.

— Нужно сначала поговорить.

— О чем? — не поняла я.

Муж саркастически улыбнулся!

— Разводиться нам или нет.

Видимо, от усталости я была спокойна, как никогда. Мозг работал ясно. Злиться не хотелось. Спорить тоже. Хотелось молчать и смотреть...

Я села в кресло напротив. Теперь нас разделял только журнальный столик: хрупкий и красивый. На его полированном верхе отражалась распахнутая рама, цветы, стоящие на подоконнике, и даже облака в темнеющем небе.

Спросила тихо:

— Что ты хочешь сказать? Лучше бы ведро с мусором вынес.

Последняя фраза подействовала на него удручающе. Он словно бы уменьшился в кресле. Поежился. Снял очки.

— Сегодня за обедом ты ясно дала понять, что семейная жизнь со мной тебя не устраивает.

Хотела ответить ему: «Как ты догадался?» Но леность опутывала меня, словно сон. Я промолчала.

— Я полагаю, — продолжал Буров, — каждый из супругов должен обладать достаточно высоким чувством ответственности друг перед другом за свои слова и поступки.

Решила изображать на лице тупость. Глупо уставилась в зеркало серванта, где не было никакой посуды, кроме дюжины длинных хрустальных фужеров, подаренных на новоселье Анной Васильевной Луговой. Впрочем, какой смысл хоть что-то изображать на лице, если Буров снял очки и неспособен различать нюансы. А может, тупость не такой уж нюанс...

— Ты молчишь, — продолжал Буров, — это дает мне право надеяться, что слова твои всего лишь результат эмоций, а не работы мысли.

Квартира выходила окнами на восток. И закат догорал где-то за другими крышами. А над нашей небо уже готовилось ко сну. Комната наливалась темнотой, клубкастой, как облако. Звуки от машин обретали ночную четкость, искры, с трамвайные проводов полыхали нежно, словно далекие зарницы.

— Счастливая особенность нашего брака состоит в том, что он явился хорошим последствием любви с первого взгляда. Я полюбил тебя сразу, как только ты вошла в кабинет. Помнишь, принесла рисунки.

— Помню, — наконец соизволила отозваться я. — Но должна честно признаться, ты не произвел на меня столь неотразимого впечатления. Наоборот, подумала: лысый, очкастый...

Он поспешно надел очки. Пожелал осмотреть меня внимательно. Лицо было настороженно, будто в предчувствии опасности. Но я не собиралась ему угрожать. Мне вообще не хотелось разговаривать. Я хотела бы сейчас плыть на лодке по ночной Волге. Или лежать у моря, слушать, как переговариваются волны и с легким вздохом хлюпают о берег. Или, на худой конец, целоваться на улице Герцена.

— Что дальше? — спросил он с заинтересованностью, пытаясь спрятать ее подальше, словно ключи в кармане.

— Я полюбила тебя за ум... Тебе нужно периодически жениться на восемнадцатилетних девушках. И ты будешь для них кумиром.

— Почему на восемнадцатилетних?

— В двадцать четыре мы начинаем отличать болтовню от дела.

— Ты хочешь сказать, что я болтун?

— Это не очень точно, Мама называла таких, людей иначе.

— Как?

— Пустобрех!

— Да, — почему-то в нос произнес Буров. — Высшее вечернее образование интеллигентности не прибавляет.