Дикий хмель

После, когда прошли тучи и опять хорошо засветило солнце, мама и парень очень смеялись, потому что были молодыми и мокрыми...

Я знала, мама любила рассказывать об этом. Она говорила тихо, но голос ее, как музыка, вмещал в себя и радость, и грусть, и еще что-то, что нельзя вот так просто назвать одним словом...

Мама мне всегда казалась мудрой и старой. Мудрой, понятно. Она помогала мне открывать мир, как когда-то ей помогала добрая нянечка в детдоме. Но старой? Почему старой? Она умерла в тридцать семь лет. На полуовальной некрасивой плите из мраморной крошки есть цифры:

1924—1961

А на могиле отца, если могила существует, на каменной плите, если есть плита, должны быть выбиты еще более печальные цифры:

1923—1945

Так неужели эти двое людей, до которых земля оказалась такой жадной, полыхнули зарницами и ушли лишь для того, чтобы в этом мире оставить меня?..

Мама всегда казалась мне старой... Казалась мне старой... Может, я предчувствовала ее короткую жизнь, измеряла годы другими мерами... Другими цифрами...

Нет. Конечно, нет. Просто кладбище всегда навевает мысли о вечности, о смысле жизни... Напоминает, что жизнь и длинна и коротка.

Слева могила с высоким, как свеча, горящим крестом из нержавеющей стали. Золотистая надпись на мраморной доске:

Аксельбрант Модест Карлович

1866—1961

Инженер-путеец

А справа от могилы матери пирамидка со звездочкой:

Богуславский Иван Павлович

1939—1961

У ограды пожилая женщина выщипывает траву. Девочка лет семи — бант, точно крылья бабочки, — носит воду в маленькой лейке.

— Сын? — спрашиваю я.

— Сын, — горестно кивает женщина. Выпрямляется, вздыхает. — Вот...

— Так рано?

— Погиб при исполнении служебных обязанностей, — говорит женщина тихо.

— В милиции работал?

— Нет, не в милиции, — совсем тихо...

Женщина трогает девочку за плечо, трогает нежно, любовно:

— Так дочку и не увидел.

2

— Вика считает, что детишки рождаются и в старых домах.

Буров опускает книгу. Откидывается в кресле. Он купил это кресло по случаю в мебельном на Звездном бульваре. Кто-то, приобретая гарнитур, отказался от кресла, и оно досталось Бурову — большое, с полированными подлокотниками и темно-малиновой обшивкой. Приткнуть его к стене из-за тесноты было невозможно, и оно, как трон, стояло в середине комнаты. Буров читал в нем или посапывал, прикрывая глаза ладонью, что должно было означать: он «обдумывает вещь».

— Ты лучше обдумывал бы ее во сне, — сказала я однажды.

— Между прочим, мне часто снятся сюжеты. С такими поразительными мельчайшими подробностями, словно я уже пережил это когда-то.

— А заметки из многотиражки тебе не снятся?

— Нет, — он, конечно, чувствует иронию в моем голосе, но не подает виду. У него способность обходить неприятности, как у корабля скалы. Но кораблю помогает эхолот. А Бурову? Ум, чутье, толстокожесть?

— Странно, — говорю я, — странно... А мне казалось, они должны приходить к тебе по ночам и выкрикивать: «Коллектив фабрики перевыполнил программу июня — завершающего месяца первого полугодия!», «Смотровая комиссия фабрики разработала план проведения смотра!», «Многие отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы!». Ты когда-нибудь просматривал в тридцатиминутный перерыв газеты и журналы?

— У меня нет перерыва.

— У тебя перерыв целый день.

— Глупости.

— Хорошо, пусть глупости. Но ты же знаешь, что девяносто процентов рабочих фабрики составляют женщины.

— Знаю.

— Какой умница! Какой хороший! И, наверное, знаешь, что хлопот и забот у женщин немножко больше, чем у мужчин.

— Я тут при чем?

— При том, что государство выделяет бумагу на газету, деньги тебе на зарплату не для словесной трескотни. Когда у нас в бригаде прочитали: «Отдыхающие рабочие в обеденный перерыв с удовольствием просматривают газеты и журналы», девчата хохотали. Во-первых, почему рабочие, а не работницы. Мужчин на фабрике намного меньше, чем женщин. Во-вторых, в обеденный перерыв нужно выстоять очередь в столовой, очередь в буфет, если там дают сосиски или мандарины, сбегать в комнату гигиены. И все это за тридцать минут.

— Я не могу увеличить перерыв.

— Если не можешь, то хотя бы не ври...

— Обдумывай слева, которые произносишь.

— Очень ценный совет.

— Я всегда даю ценные советы...

— О! Может, тебе по силам быть министром?

— Кому-то нужно выпускать и многотиражку...

— Но не всю жизнь!

— Однако... — У Бурова от удивления расширились зрачки.

Они и сейчас расширились. Я давно научилась различать его глаза сквозь стекла очков.

— Рожай, — равнодушно, будто это его не касается, говорит он. Молчит с минуту, потом добавляет: — Вика, между прочим, живет в новом доме. А ты? Ты подумай, где мы поставим детскую кроватку?

— Выбросим твое кресло.

Нет! Он не злится, не вскакивает, не кричит. Он вновь берет книгу. Говорит спокойно, весомо, с абсолютной верой в свою правоту:

— Это не решение проблемы. Нужно ждать, пока райисполком сломает дом.

— Может, его не сломают никогда.

— Ты говоришь это только из-за упрямства. Из-за упрямства...