Дикий хмель

За окном луна, и в распахнутые рамы заглядывает ветка тополя. Над вывеской «Столовая» ярко горит лампочка, видно, как мошки крутятся вокруг нее, быстро-быстро...

Я вспомнила юг. Туапсе, Люськиного дядю, Платона Пантелеевича. Над лампой в саду, прикрытой старой эмалированной крышкой, тоже кружились мошки и ночные бабочки. Они кружились и над столом, где лежали свежие огурцы, лук и в бутылке стояло, поблескивая гордо, словно красавица глазами, холодное виноградное вино.

Как там поживает старик?

Люська поживает неплохо. Крутит роман с парнем из телевидения. И косится на меня. Это после того, как по распоряжению парткома на фабрике сменили транспаранты. Из новых было ясно, что инициатива повышения производительности труда за счет внедрения новой техники принадлежит не лично Люське, а всей нашей бригаде.

— Твоими молитвами, — заявила она мне как-то сквозь зубы. И ушла, не пожелав выслушать ответа.

А еще недавно казалась такой простой, такой сердечной. Прасковья Яковлевна сказала о Люське:

— Слава портит человека. Ужасть!

Ну какая там у Люськи слава! Самая малость. Прошла, как тучка, а дождь не выпал.

Может, я не права, придираясь к Люське. Может, она выступила тогда в красном уголке искренне. Подумала над нашим разговором, взвесила доводы Валюшки и решила, что мы правы: инициатива — дело стоящее.

Может, и так.

— ...Выполнение производственного плана находится в прямой зависимости от многих условий. Одним из них, на мой взгляд, очень важным является работа фабричной столовой. Я не могу подтвердить свои слова документально, но глубоко убеждена в том, что если фабком вместе с комиссией народного контроля, а может быть, и совместно с представителями ОБХСС всерьез займется изучением работы столовой, то найдет там много интересного...

Столовая на фабрике действительно не фонтан. За чистотой они, правда, следят. Но порции и качество пищи... Тут уж никакими словами не расскажешь. Надо только попробовать. Помню, брали мы с Закурдаевой однажды гуляш. Бросили нам в тарелки по ложке гречки, синей и вязкой, словно клейстер. По паре кусков мяса в подливе из подгорелой муки. Люська на дыбы: за тарелки — и к заведующей. Заведующая холеная, как боярыня из старых сказок. Два стула под нее надо. Радушно спрашивает:

— В чем дело, девочки?

Люська в ответ безапелляционно:

— Это мясо уже кто-то жевал.

Заведующая взяла тарелки молча, ушла с ними на кухню. Принесла другие: горой и гарнир и мясо. Тогда только мы и узнали, какие они, настоящие порции, за которые чеки выбиваем.

— ...Из года в год мы слышим жалобы на низкое качество кожтоваров, поступающих с кожкомбината. Однако дирекция фабрики не принимает должных мер...

Учить наизусть речь — это не то, что учить стихотворение. В стихотворении есть ритм, рифма, а в хорошем — душа. И смысл не обнажен, как тело натурщицы.

Утром, накануне собрания, я разбудила Бурова в половине пятого. И дважды пересказала речь, требуя от него поправок, подсказок, возражений. Он сидел на кровати в пижаме, как и в тот вечер, когда ему пришла мысль написать за меня речь, свесив ноги, смотрел с откровенной озадаченностью и даже сожалением. Можно было подумать, что я лежала в гробу, а он понуро принимал соболезнования друзей и близких.

— Проснись. Проснись, христа ради. — «Христа ради» — мамино выражение. Она употребляла его всегда, когда начинала терять терпение. — Подскажи мне, где нужно сделать паузу, где повысить голос... Проснись, Андрей. Прошу тебя...

Я говорила, но отчетливо понимала, что слова не доходят до сознания моей дражайшей половины. Ощущение беспомощности стало подступать, как тошнота. Захотелось воды, холодной, водопроводной воды. Пошла на кухню. Круто повернулась и пошла, не щадя двери. И она пропищала, проскрипела неодобрительно.

Струя воды с шипением касалась дна раковины. Подставила ладонь. Брызги лизнули стену, мое лицо. Пила жадно, из ладони — возвращаться в комнату за кружкой невтерпеж. Чувствовала, прихожу в себя. Прихожу...

Когда открыла дверь, поняла, что Буров уже вышел из оцепенения. Сидел, явно поджидая меня.

— Это ерунда, — сказал он.

— Что — ерунда?! — крик получился помимо воли.

— Паузы, форсированье голоса. На трибуне ты будешь волноваться. Наверняка забудешь про все это. Нужно другое. Нужно проникнуться.

— Проникнуться? — повторяю последнее слово, не понимая, к чему он клонит.

— Смыслом речи... Ты хорошо знаешь ее содержание. Осталось главное — вложить душу.

— Какую душу?! — я, кажется, начинаю балдеть.

— Свою, свою, свою... — он поднимается с кровати, ступает по полу босыми ногами, опасливо, точно по битому стеклу.

— Как это сделать? — спрашиваю вкрадчиво.

— По системе Станиславского.

— Идиот! — не выдерживаю, сжимаю кулаки, готовая броситься на Бурова и бить его умную лысоватую голову с силой и злостью. — Я не спала две ночи, а ты позволяешь себе издеваться надо мной.

— Я серьезно, — он открывает холодильник. — Успокойся. Выпей боржома.

— Не могу я пить проклятый боржом. Меня рвет с него. Ты же знаешь...