Дикий сад

Воспоминания о пребывании на острове, пусть и обрывочные, поражали точностью. Ей хорошо запомнился некий голландский джентльмен, добрый и учтивый, неизменно, несмотря на жару и влажность, выходивший к обеду в плотном черном фраке. Мужчины постоянно курили сигары и пили джин и горькую. Запомнились черные зубы аборигенов — у них это считалось красивым, — молочно-белые воды у коралловых рифов и дымки вулканов, поднимающиеся туманными струйками в ясное голубое небо. А еще там был лес, девственный и суровый, скрывавший все и не признававший никого. В лесу они по большей части и жили — под густым зеленым шатром, куда лишь изредка проникал луч света, на подстилке из перегнивших листьев. В лесу нет панорамных видов, нет горизонта — только деревья, окружающие тебя со всех сторон, — но есть постоянное ощущение неминуемой смерти.

Синьора Доччи хорошо помнила аборигенов Суматры, частенько прятавшихся на деревьях от рыскавших по лесу тигров. На Борнео тигры не водились, но там обитал banteng — дикий буйвол, — и его боялись не меньше. Зверь этот атаковал беспричинно и внезапно. Однажды из бамбуковой чащи, оставив за собой след шириной с тележку, вырвался носорог. Но хуже всех были змеи, надолго ставшие главными персонажами детских кошмаров. Бывалые люди рассказывали, что королевская кобра может гнаться за человеком много миль и спастись от нее можно, бросив на землю какой-нибудь предмет одежды — змея атакует его, а ты выиграешь несколько драгоценных секунд.

Однажды утром, вспоминала синьора Доччи, они обнаружили в деревянной клети гигантского питона — чудовище проглотило их козу и, раздувшись, не смогло выбраться наружу.

Но конечно, самые яркие и самые тревожные воспоминания были связаны с ее отцом, физическое, а потом и душевное состояние которого постоянно ухудшалось. Все свое время и силы он отдавал орангутангам — либо охотился на них, либо обрабатывал их шкуры и черепа. Из самодельной покойницкой он выбирался измотанный, распространяя жуткое зловоние, с руками, обожженными мышьяковым мылом — им приходилось мыть кости, чтобы отпугивать насекомых. Ножки его рабочего стола всегда стояли в чашках с водой, служивших преградой для вездесущих муравьев, которые тем не менее все же добирались до готовых образцов. Когда отец начал воспринимать это как личное оскорбление, мать забеспокоилась всерьез, а когда он пригрозил расстрелять одного из носильщиков за то, что тот тайком потягивал арак, в котором вымачивались шкуры, пришло время заговорить о прекращении всего предприятия.

Разумеется, отец воспротивился, указывая на то, что шкуры и скелеты обещают принести неплохой доход — и это было правдой, поскольку зоологические музеи хорошо платили и за одно, и за другое, — и отвергая ее возражения, сводившиеся к тому, что его привело в тропики служение Мамоне, а не Науке.

Оглядываясь назад, продолжала синьора Доччи, ясно видишь, что экспедиция с самого начала была обречена на неудачу. Она стала последней попыткой отчаявшегося человека разоблачить теорию Дарвина и развенчать ее создателя. Хотя, надо отдать должное, позиция отца существенно изменилась после выхода в свет «Происхождения видов» — от откровенного высмеивания к более взвешенной оценке представленных научных фактов. Третья фаза его личной эволюции приняла форму превентивного удара: в дарвинской теории естественного отбора нет ничего плохого, поскольку самые уважаемые христианские мыслители, включая святого Августина и святого Фому Аквинского, уже высказались в пользу некоего «вторичного творения». Попытки ее отца совместить новую науку с католической ортодоксией потерпели, однако, крах — извратить высказывания почтенных теологов в собственных интересах не получалось.

Тогда он ухватился еще за одну теорию, свою последнюю, ту, что и привела его с семьей в Ост-Индию. Теория эта, признавая положение Дарвина о появлении новых видов, включая человека, в результате естественного отбора, одновременно допускала существование некоего высшего, божественного плана. Проще говоря, ее отец утверждал, что процесс естественного отбора исчерпал себя, утратил свою силу, а жизнь на земле вошла в эпоху «консервативной наследственности», при которой адаптационные способности организмов практически сошли на нет. Эта теория позволяла вернуться к старой идее абсолютной стабильности существующих видов.

И где искать доказательства, если не среди больших обезьян, являющихся человеку, словно призрак далекого предка? Надежные источники сообщали об обитающих на Борнео и живущих бок о бок двух разновидностях орангутангов. Одни, Mayas Tjaping (как их называют местные), покрупнее, с квадратной головой и жировыми подушками на щеках; другие, Mayas Kassa, мельче, с узкой мордой, менее грубыми чертами.