Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

— Я деньги дяди Борины на колонке нашел. А дядя Боря мне фуражку и игрушку-дал. — И вдруг, по-взрослому глядя на Мишу, я спросил его: — Миш, а Миш? Вот бы дядю Борю мне в папки, а?

— Мужик-то он, Толяй, ничего, да пьет. А зачем тебе папка? Ты уж и сам вон какой вымахал — не удержишь, — отсоветовал Миша.

Я между тем пристроился качаться на его ноге.

— Чо варежку разинул? Знаю, о чем хочешь спросить. Сейчас я в командировки езжу — это далеко: в Челябу, в Свердловск. Вот май настанет, тогда будем с тобой разъезжать по городу. До одури накатаешься. А про дядю Борю забудь. Игрушки игрушками, а лучше книг на свете нет ничего. Писатели тебе что шофера. Все видели, все знают и нам рассказывают. На-ка вот книжку. Как раз для тебя.

Миша достал из тумбочки тонкую книжку с яркой обложкой «Кузнец Кова» и протянул ее мне.

— Спасибо, — прошептал я, очарованный красивой обложкой, на которой могучий бородатый кузнец, похожий на дядю Сему, замахнулся мечом на гадкого толстощекого пузана.

— Не про себя читай, а вслух, чтоб и мама слышала, — проводил меня Миша до двери. — Ну пока, — подал он мне руку.

Все-таки дружбы с дядей Борей-ефрейтором я не терял. В первую оттепель в форменной фуражке я заявился к нему на вахту. Ефрейтор чаевничал вприкуску с комковым сахаром.

— Помогать, служивый, пришел, — заокал дядя Боря. — Садись, щайком побалуйся. — Он расколол молотком большой кусок сахара и намазал маргарином хлеб. — Знаю, шибко ты маслисо обожаешь.

Я чинно снял фуражку и сел напротив ефрейтора. Как ни хотелось мце почаевничать, я псшнил наказ Миши не конфузить мать и не гостевать дело без дела.

— Я не хочу, — выпятил я живот и хлопнул по нему. — Вот, надулся уже. — И, лукаво сощурившись, спросил: — А чем вы игрушки режете?

— Березовый щурбащок и перощинный ножищок — вот и вся премудрость, — вытер дядя Боря о хлеб масленый ножичек с зеленой перламутровой ручкой. Достал из тумбочки точильный брусок, пожикал лезвием и протянул нож мне: — Сделай для нащала, э-э, нет, нет, не рогатку… Э-э, матери скалку — сощни катать.

Вторая комната, после того как Надя-комендантша разогнала блатных, стала образцовой. Здесь поселился Саша Карзаев, которого Миша Курочкин дразнил:

Рыжий, рыжий, конопатый,
Треснул бабушку лопатой.

Саша каждый вечер с таким ожесточением тер мочалкой лицо, шею, лопатки и грудь, что, казалось, красная кожа вот-вот свернется. Конопушки после такого мытья становились еще ярче и гуще.

Матери моей Сашины водные процедуры не нравились: шибко много воды расходовал этот чистюля.

Хотя я давным-давно ни у кого ничего не выпрашивал, Карзаев всякий раз, завидя меня, пригибался, делал руки крылышками и, помахивая, по-утиному шел мне навстречу. Затем, как я когда-то, прикладывал руку «звездочкой» к уху и спрашивал:

— Хлеба с маслисем?

У меня на этот случай была своя защита: я выпяливал язык, закатывал глаза, тряс головой:

— Бе, бе, бе, — и, если Карзай вовремя не убирал «звезду» и не шел на мировую, морщил нос, суживал глаза и дразнил обидчика: — Вятчкой ляпоть, вятчкой ляпоть. — И, мотая головой, пел Мишину дразнилку:

Вятчкие слывем недаром:
Семерых одним ударом
Мух.

И добавлял свое:

Мух, мух, мух, мух —
Вятчкой ляпоть протух.

Карзай от смеха катался по полу, подкатывался ко мне и щекотал.

Я заливался смехом, кусался, царапался и стонал:

— Ой, не могу-у-у.

— Сдаешься? — смеялся Карзай. — Говори, что больше не будешь.

— Больше… буду, — вырывался я, прыгал, кривлялся, корчил рожицы и неожиданно шел на мировую: — Саша, расскажи сказку, а?

Карзай придумывал на ходу всякие истории и в полутемном коридоре у печки рассказывал их мне. Чего только не соберет. И про чердачиков — маленьких человечков, живущих на чердаках, и про тунгусиков, которые выпали звездами на реке Тунгуске, и про синюю руку, которая хотела задушить падчерицу, а девочка топором отрубила ей палец, и это оказалась рука мачехи.