Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

За червонец отдали с превеликим удовольствием. А этой балеточке цены нет. Поизносился народ за войну. Вот вам за сострадание к ближнему. И подает матери целых пять иголок.

Улыбчивый, говорливый дядек показался мне добрым. Я проворно вылез из узлов, достал из нашей кирзовой хозяйственной сумки пиалу, в которой разносил соседям вареники, и молча протянул пиалу дядьку.

Тот удивленно и ласково улыбнулся:

— Ты что, карапуз? — И, догадавшись, с осуждением посмотрел на мать: дескать, чего еще, и так пять иголок дал, нечего мальцу попрошайничать.

Мать шлепнула меня и забрала пиалу.

А как хотелось мне с пиалой, полной иголок, пойти среди изнуренных дорогой людей и раздавать сверкающие, как солнечные лучики, иголки.

Родная кровь

Замотанные, злые высадились в Ишиме.

Ярко выкрашенный вокзальчик выглядывал из-за кустов акации. Кусты были самой диковинной формы. Садовник убрал ножницами лишнее, и получились из акации шары, пирамиды, заяц и даже летящая утка.

Перрон был добросовестно подметен. Мы стояли на безлюдном перроне одни. Мы были почти дома, но это безлюдье, игрушечный вокзальчик с диковинным палисадом — все навалилось на мать холодной громадой, как будто очутилась она одна-одинешенька на чужбине.

Материно настроение передалось и Вовке. Он насупил брови, сморщил нос и, оторвав на макушке кепки пуговичку, буркнул:

— Ма, пойду подводу искать.

Я было увязался за ним, но Вовка разозлился:

— Чо как банный лист пристал? Спасу от тебя нет. За дорогу во как надоел, — и он чиркнул пальцем по шее.

Мне это не поглянулось — я топнул ногой, погрозил пальцем вслед брату и загундосил:

— Ма-а, ма-а, домо-ой хочу.

Мать посадила меня на колени, вытерла нос, качнула, баюкнула, и я закрыл глаза. Притворился, что сплю, а сам не спал, а подглядывал за огромной птицей уткой, которая улетала от красивого дома-вокзальчика. Но летела утка слишком медленно, и я решил ей помочь. Мигнул левым глазом — птица взмахнула одним крылом. Мигнул правым — взмахнула другим. Но поочередные взмахи были неуклюжими, и я быстро-быстро заморгал обоими глазами. Утка часто замахала крыльями, и вот она уже уменьшилась до точки и скрылась за холмами, где была мамкина родина Селезнево, где был наш дом.

Вовка привел горбатого возницу. Горбун поволок большой узел, перетянутый багажным ремнем с деревянной ручкой, к подводе.

В бричке, устланной сеном, лежало что-то похожее на скворечник, завернутое в черную шаль, из-под которой торчала тренога с наконечником.

Возница отвязал вожжи от коновязи, задрав плащ, неловко закинул ногу на бричку и подтянул тяжелое тело. Вовка забросил меня на узлы. Я свалился в свежее до головокружения сено, пополз вперед и боднул каменную спину горбуна. Он мотнул головой, шлепнул губами и дернул вожжи.

Голый Ишим стороной крался подальше от огородов, оставив черные баньки без близкой воды. Огородные плетни метров за двести до реки, словно обессиленные от жажды, валились плашмя на репейник и крапиву.

К мосту зелеными букашками ползли возы покосного сена. Вот по мосту зацокал гнедой конек, везущий первый воз. Казалось, что воз этот вобрал в себя весь сладостно-терпкий дурман сенокоса. Конек, мотая головой, сдернул с воза вожжи, остановился и весело заржал. Наверху, отплевываясь, отмахиваясь от травы, появился белоголовый пацаненок с ноготок и сердито закричал:

— Эй, внизу, киньте вожжи!

Вовка подлез под оглоблю, выдернул брезентовые вожжи из-под копыта, собрал их в комок и кинул пацаненку.

Тот звонко чмокнул:

— Но, мила-ай, не балу-уй! Но-о-о!

Я открыл рот, сел лягушонком и долго с завистью смотрел на взрослого мальчишку.

Сено обдало всех в бричке свежим теплом. От сенокосного дурмана меня прошиб пот, наступила слабость, и мне стало легко и хорошо.

Небо надо мной закружилось большой синей птицей. Я закрыл глаза и сам закружился птицей над землей…

Мать заискивающе пыталась заговорить с горбуном, но тот, казалось, не слышал ее и только после ухабин искоса поглядывал на свое снаряжение, закутанное в шаль.

Лес от дороги был вырублен километра на два. Иногда с левой стороны из березняка-осинника пристраивалась к дороге Елабуга, опушенная по берегам молоденьким тальником. Река дожидалась с правой стороны какого-нибудь безымянного ручья, невидимого из-за клубящихся кустов, и спешила с ним в лесную тень.

Справа вдоль большака блестели на солнце и гудели провода. На столбах вертелись и стрекотали сороки, созывая старых ворон поглазеть на бричку. Вороны хлопьями пепла отлетали от солнца, повисали на проводах и падали на дорогу, подбирая в пыли исхлестанных лошадиным хвостом слепней и зеленых мух.

Лес отодвинулся по обе стороны от большака далеко к горизонту. Значит, скоро селение. На дороге замаячила темная, ковыляющая фигурка. Лошадь, словно пытаясь догнать человека, прибавила шагу, но человек шел ходко, и бричка поравнялась с ним не скоро, когда начался высокий, в оврагах холм.