Дикки-Король

Поскольку Вери требовал идиллии, Дикки решил покончить с этим как можно скорее. Перед обедом он отвел Алекса в сторону.

— Джину или блондинку?

— Лучше блондинку, — сказал Алекс. — Она фотогеничнее и хоть немного разговаривать умеет. Эта девушка наверняка из хорошего круга, сопровождает нас на «ягуаре»…

Джина казалась Дикки повеселее. Но ведь речь шла не о развлечении. Пошли обедать, над бассейном сгущались сумерки, но фанаты все еще сидели на траве; и будут сидеть здесь до тех пор, пока не уйдет Дикки.

— Маленькая брюнетка прехорошенькая, — сказал Дикки с некоторым сожалением.

— Фотогеничности ни на грош! И класс не тот! — заметил Алекс.

— Ну а журналистка?

— Прекрасные формы! Но если ты бросишь ее после праздников, а она потом продвинется по службе… представляешь, какие возникнут осложнения. Тогда как блондинка… Испытай ее, по крайней мере. Если она покажется тебе невыносимой, найдем по пути какую-нибудь другую. Однако не нужно слишком тянуть со всем этим.

— Ты слишком добр, — с неожиданной горечью сказал Дикки.

Но когда они вместе с музыкантами вошли в украшенный бумажными фонариками патио, чтобы поесть знаменитого карри, он безропотно сел рядом с блондинкой.

Подчиняясь необходимости, он тем не менее ощущал нечто вроде опьянения. Трудно описать душевное состояние Дикки, сына деревенских лавочников, исполнителя шлягеров, выпустившего миллионы пластинок, усердного самоучки, искреннего, немного лукавого и в душе неспокойного парня. Смирившегося с мыслью об идиллии, которая из-за усталости была привлекательной для него тишь наполовину. Немного опьяненного тем, что все находящиеся здесь особы женского пола — от юной взлохмаченной девушки до молодой фанатки «из хорошей семьи», включая красивую журналистку, и вечно смеющуюся Джину, и сотни других хорошеньких девушек, стоит лишь бросить на них взгляд, сразу же согласятся на все. Эта легкость обретения, как толковые рубашки или туфли по индивидуальному заказу, как бесчисленные подарки, которые он получает, как скидки в цене, бесплатные билеты, магазины, куда он приходит за покупкой и где, когда он хочет заплатить, ему говорят: «О! Не беспокойтесь, Дикки! Позвольте сфотографироваться с вами!» — да, эта легкость, подобная той, что появляется после приема усиленной дозы лекарств, опьянения, бессонниц, это погружение в мир, где все окутано дымкой, где никакая мелочь не задевает, и есть мир Дикки Руа, начало которому было положено однажды вечером в Обервилье. В течение года-двух он без конца перемещался из мира Дикки Руа в мир Фредерика. Но вот уже два года, как мир Фредерика почти полностью растворился. В тумане, в дали. Но какой же из этих миров подлинный? Вот что его мучило.

Фредерик рос счастливым, любившим победокурить ребенком. Отец — земледелец, славный и красивый мужчина, немного мечтатель. Мать — властная хозяйка бакалейной лавки с баром и табачным киоском, жадная до денег, но никогда не обманувшая никого ни на грош. Оба, но каждый по-своему, были довольны своей судьбой, что для нее означало работать, экономить, не жаловаться; для него — довольствоваться мелкими радостями бытия, веселиться по любому поводу. Он был чемпионом по игре в стрелки, очень популярной на Севере. Фредерик, единственный ребенок, с которого пылинки сдували, немного скучал. Маленькую сестричку, умершую в раннем возрасте, он видел лишь на портрете в траурной рамке. В восемь-девять лет он играл как все дети, в пятнадцать увлекся кино и даже не помышлял о том, чтобы вырваться из этого круга: он без особого увлечения, но усердно занимался и, как говорили учителя, мог бы учиться дальше. В шестнадцать лет юноша попал в Париж, обезумел.