Дикое поле

Полянин соскреб с горлышка кувшина смолу с печатью и выдернул пробку. Наполнил бокалы темно-бордовым, густым вином. Бухвостов начал разглядывать изделие венецианцев. Красивая чарка, ничего не скажешь: на пузатых боках выпуклые золоченые цветы, а над ними вьются серебряные пчелы. Пламя свечей играет в гранях стекла, бросая на белую скатерть красно-золотые блики.

— Пей! — Трефил уселся напротив. — Такого ты еще не пробовал даже у государя на пиру.

— Знаешь, как умер Кирилла Моренин? — Дьяк отставил бокал.

— Разбойники прирезали. — Полянин помрачнел и перекрестился. — Чего ты вдруг о нем вспомнил? Да еще к ночи?

— Помнишь его старшего братца, Евграфа? — продолжал Никита Авдеевич. — Который самозванцам служил, а потом сгинул без вести?

— Говорили, он к полякам утек, — нахмурился Трефил. — Не крути, Никита, говори прямо, чего у тебя на уме? Не первый год знаем друг друга.

— Выходит, плохо знаем! Евграф и убил своего брата Кириллу, чтобы тот его мне не выдал.

— Святые угодники! — Полянин отшатнулся. — Страсти какие… Да шут с ними, пей! Забудь хоть на сегодня свои дела.

— Не могу, — грустно улыбнулся Бухвостов. — Потому и приехал к тебе. Скажи, зачем ты тайно ходил к покойному Кирилле? Или не знал, кому он душу продал?

— К Моренину? — Трефил удивленно поднял брови. — Да я с ним сроду…

— Ложь! — Никита Авдеевич бухнул тяжелым кулаком по столешнице, расплескав греческое вино из венецианского бокала. — Ты с ним якшался и зубы скалил, говоря, что я никогда Евграфа не сыщу! У меня послух [35] есть, и сам Евграф теперь в порубе сидит в колодках! Не ожидал?

Полянин немного отодвинулся от стола и взял в руку кубок. Лицо его осталось поразительно спокойным, а голос звучал ровно, в нем даже появились нотки заботы и сожаления:

— Устал ты, Никита! Отдохнуть тебе надобно, не то скоро превратишься в недоброй памяти Малюту Скуратова, везде выискивая измену. Слава Богу, наш милостивый государь не Иоанн Грозный… Но я на тебя обиды не держу. Давай выпьем и забудем все, что ты тут наговорил.

— Нет! Я с тобой пить не стану, пока правды не добьюсь, — упрямо мотнул головой дьяк. — У тебя ведь есть именьице под Вязьмой? Пусть не твое, а жены, но есть?

— И что с того? У меня и в Карачарове именьице, и под Рязанью на Оке. И за Волгой государь мне землю пожаловал за многие службы.

— Какие службы? — скривился Бухвостов. — Латинянам? Обошел ты государя, змеей вполз, отвел ему очи! На! — Он расстегнул кафтан, вытащил спрятанные на груди копии писем Гонсерека и бросил на стол перед Трефилом, но тот даже не прикоснулся к ним. — Это польский пан Гонсерек пишет генералу иезуитов в Рим о твоих многих службах, — горько усмехнулся Никита Авдеевич.

— Умом ты помутился! В моем доме меня же и обвиняешь в изменах? Забыл, кто я есть? Завтра поеду к государю…

— Государь тебя мне с головой выдал, — перебил его дьяк. — Потому со мной и стрельцы.

— Они тебе не понадобятся, — пренебрежительно отмахнулся Полянин и зло прищурился. — Стало быть, не утоп в болоте твой Павлин? Жаль!.. Ладно, давай все же напоследок выпьем. Как раньше бывало.

— Того уже не вернуть. Пошли, Трефил, теперь тебе у меня гостевать придется.

— Быстрый какой, — издевательски засмеялся хозяин и показал гостю кукиш: — А этого не хочешь? Вот, выкуси! Обскакал ты меня, об одном лишь жалею, что не смог тебя, дурака, с собой прихватить. Хитрее ты оказался, Никитка, чем я думал. Все, будь ты проклят!

Одним духом он выпил содержимое бокала, тут же выпустил его из ослабевших пальцев, страшно побелел и начал валиться на бок, судорожно скривив рот и жадно хватая воздух. Глаза его закатились, стали мутными, быстро подернувшись белесой пленкой. Бухвостов вскочил, хотел подхватить Полянина — нельзя ему безнаказанно уйти, выскользнув из рук государевых слуг и не дав ответа за злодейскую измену, — но застыл на месте: Трефил Лукьянович кончался. Он упал на пол, скрюченные пальцы правой руки царапнули ковер посиневшими ногтями. В углах губ искаженного предсмертной мукой лица выступила желтоватая пена, он выгнулся всем телом, стукнулся затылком об пол, дрыгнул ногами и обмяк. Из-под набрякшего века на Бухвостова уставился навсегда остановившийся мутный зрачок. Пальцы левой руки, откинутой далеко в сторону, все еще были сложены в издевательский кукиш.

Никита Авдеевич подумал, что он, сколько ни проживет еще в этом грешном и прекрасном мире, никогда не сможет привыкнуть к невозвратимости потерь, никогда не смирится с их горечью, особенно если она усугубляется привкусом обиды и поражения. Он нашел врагов, но они сумели обмануть его в самый последний момент, скрывшись там, где не властен ни один земной владыка — лишь великий Царь Небесный. Он и будет судить их души своим судом. И поклоняется этому Царю Царей все сущее на земле и на небесах. И нет нигде большей силы и правды, чем Его».

Может быть, оно и лучше, что Трефил избрал такой путь, избавив и себя и Бухвостова от долгих телесных и душевных мук?