Дикое поле

О том, что Осокин был в белой армии, Фред узнал не сразу — Осокин не считал себя «белым» и не любил говорить о гражданской войне (достаточно было того, что он ее помнил). Узнав, Фред помрачнел и в течение целой недели не заходил к Осокину. Потом он все-таки пришел, — поздно вечером, вскоре после того, как отгрохотали по улице сапоги немецкого патруля. Осокин уже ложился спать, когда услышал условный стук в ставню — два удара один за другим и третий после короткого перерыва. Он поспешно открыл дверь. Фред вошел в комнату боком, широкий, неуклюжий, как будто стесняющийся своей огромной физической силы, в черном рваном пальто, насквозь промокшем от дождя. Он остановился около камина, и вокруг его башмаков сразу стали образовываться черные лужицы. Отводя в сторону маленькие, закрытые бровями острые глаза, он спросил:

— Почему ты был в белой армии?

Осокин хотел ответить так, как обыкновенно отвечал на этот вопрос французам, — длинной исторической справкой, в которой упоминались жирондисты, но которая, в сущности, ровно ничего не объясняла (хотя самому Осокину когда-то казалась вполне убедительной). Почувствовав, однако, что теперь это совсем уж неуместно, он ответил, почему-то с трудом подбирая слова:

— Мне было шестнадцать лет.

— А если бы теперь тебе пришлось идти против СССР, ты пошел бы?

— Нет, не пошел бы.

— Значит, ты ошибался?

Осокину было трудно ответить прямо — по обыкновению, в голову приходили какие-то побочные объяснения и оправдания, но он пересилил себя и ответил просто, так, как он уже, в сущности, думал давно:

— Да, значит, я ошибался.

— А теперь ты уверен?

— Теперь я уверен.

Фред тяжело потоптался на месте, размазывая лужи дождевой воды по полу, потом протянул руку — неуклюже и неестественно, впрочем, как и все, что он делал.

Какая отвратительная погода, — сказал Фред после долгого молчания.

— Оставайся у меня ночевать.

— Нет, ничего. Мне ведь недалеко. А следующий патруль все равно пойдет только через два часа. У тебя есть табак?

Фред неловко, толстыми короткими пальцами свернул сигарету, выбрал в камине розовый уголек и, перекидывая его с ладони на ладонь, закурил. Подвинув плетеный стул к огню, он уселся, опершись широко расставленными руками в колени, — необъятный, угловатый, отбрасывая такую же необъятную тень на стену комнаты.

11

«Можно сесть верхом на луч? Нельзя? Если свет прищемить ставнями, он, наверно, станет твердым. И почему так много пылинок в луче, а когда лучей нет, то пыль исчезает?»

Лиза протянула руку, и рука пересекла полосу света, падавшую на красный кирпичный пол кухни. На секунду ладонь ощутила тепло — как будто кто-то дунул теплым воздухом. На полу отпечаталась тень растопыренных пальцев.

«Дядя Па умеет из пальцев делать зверей. С глазами. С рогами. Они открывают и закрывают рот. У них даже бывает язык».

Лиза сложила руки, начала сгибать и разгибать пальцы, но ничего не вышло — вместо зверей на полу отпечатывались странные уроды. И не человеки, и не звери, а так, пятна, вроде как если пролить чернила на тетрадку.

«Сегодня soeur Anne (как только Лиза вспомнила детский сад, она начала думать по-французски, но не заметила этого) — сестра Анна рассердилась на маленького Маршессо. За то, что он в чернильницу напихал хлебные корки».

Лиза вспомнила, как покачивались концы белого накрахмаленного чепца монашки, похожие на крылья чайки, и как она поджала серые тонкие губы.

«Почему у сестры Анны растет борода? Седая, как у соседа Глодона. Только Глодон грязный, а сестра Анна чистая. От Глодона пахнет коровой, а от сестры Анны — бумажными цветами. А разве бумажные цветы пахнут?»

Лиза подошла к столу, на котором в маленькой вазе стояли розы. Понюхала. 'Пролила воду на клеенку, сбегала на кухню, принесла тряпку, вытерла воду, но тряпку оставила на столе. Еще раз понюхала. «Вот настоящие правда пахнут!»

«Скоро вернется дядя Па. Он сказал: в четыре часа».

На мраморном столике стоял будильник. Лиза долго смотрела на циферблат и внимательно слушала, как тикают часы.

«Тик-так. Ты-рак. Ду-рак. Тик-так. Ско-рей. Приди. Дя-дя. Тик-так. Я-жду». То ли часы вдруг заспешили, то ли она сама замешкалась, поотстала, но ритм сбился.

«А когда бывает, четыре часа? Дядя Павел говорил, что когда толстая стрелка торчит прямо вверх — это двенадцать часов, а когда прямо вниз — это шесть. А сейчас толстая стрелка торчит куда-то вбок».

Вздохнув, Лиза отошла от часов, остановилась около солнечного луча, протянула ногу. На ноге загорелись волосики, совсем золотые.

«Дядя Па говорит, что я маленькая. Не хочет, чтобы я сама разводила огонь. Прячет спички. Дядя Па очень добрый, но спички прячет. Мама говорила…»