Диктатор

Так и шла год за годом эта первая жизнь, преподнося изумленному человечеству все новые и новые сюрпризы. Но рядом с первой, не пересекаясь с ней, а точнее, пересекаясь лишь тайно, существовала вторая жизнь страны, и в этой жизни людские жертвы множились и множились с каждым днем едва ли не в геометрической пропорции. Десятки, сотни, тысячи, а потом и миллионы людей стали бесследно исчезать в «черных воронках», нареченных так за то, что сновали по стране, от дома к дому, от подъезда к подъезду только в самую глухую совиную пору. Из «воронков» обреченные попадали в тюремные казематы, в кабинеты следователей, изощренной жестокости которых могли бы позавидовать средневековые инквизиторы да и сам Малюта Скуратов. Энкаведисты с бесовским усердием претворяли в жизнь установки вождя насчет «чекистского рентгена», с вожделением очищая страну от вражеской скверны. И тут было не до дилеммы: «прав или виноват», тут действовал закон: «у нас зря не посадят». И потому в адский котел с кипящей смолой летели и правые и виноватые.

В первой, благополучной, жизни людей, накаленных агрессивной пропагандой, охватил массовый психоз. Из подметных писем, низвергавшихся в управления и отделы НКВД, можно было сложить едва ли не египетскую пирамиду, и одной из причин острой нехватки бумаги, особенно для школьных учеников, была, пожалуй, и та, что сотни тонн бумаги переводилось на эпистолярное творчество, каковым были доносы на ближнего и дальнего своего и походившие в одном случае на стрельбу фактами — как правдивыми, так и заведомо ложными, в другом — на фольклорное поэтическое творчество, в третьем — на скверный анекдот. Стукачество стало не только массовой, но и героической, хотя и совершенно таинственной профессией.

Сразу же после убийства Кирова газеты были сплошь заполнены проклятьями и угрозами в адрес троцкистско-зиновьевских убийц, в редакциях без устали соревновались в придумывании самых забористых, зубодробительных и гневных заголовков к материалам, разоблачающим врагов: «Раздавим фашистскую гадину!», «Смерть презренным наймитам империалистических разведок!», «Подлых убийц и изменников — на свалку истории!», «Троцкистов и зиновьевцев — в ежовые рукавицы!», «Иудам, продавшимся за тридцать сребреников, не будет пощады!». Стереть с лица земли фашистскую банду денно и нощно требовал радиоэфир и ораторы на бесчисленных митингах. И в головах людей рисовалась страшная, дьявольская картина, сравнимая разве что с Апокалипсисом, вся страна кишит врагами народа, шпионами, диверсантами, террористами, вредителями, убийцами, изменниками, двурушниками, капитулянтами, предателями, бандитами, иудами, саботажниками, провокаторами, антисоветчиками, недобитыми контрреволюционерами и всяческим другим отребьем, которое даже во сне мечтает загубить социализм и реставрировать капитализм. Люди были запуганы настолько, что многие страдали галлюцинациями и манией преследования, и порой собственная жена, отлучившаяся среди ночи по малой нужде в туалет, могла быть запросто заподозрена мужем в том, что, пользуясь его беспечностью и ротозейством, передает в Берлин, Рим и Токио по упрятанной в сундуке рации совершенно секретную информацию, к примеру о количестве галош, изготовляемых предприятиями резинотреста за квартал, и тем самым ослабляет оборонную мощь Страны Советов, ибо такая информация может косвенно навести противника на размышления насчет количества выпускаемых покрышек для военных автомобилей.

Все хорошее и радостное, что происходило в стране, незамедлительно, с вдохновляющей настойчивостью врывалось в каждую квартиру вместе с приходом почтальона, принесшего свежие газеты, извергалось из черных дисков радиорепродукторов, обрушивалось на зрителей в кинотеатрах выпусками «Новостей дня», кричало, призывало и взывало с транспарантов, афиш и даже с небес, где лозунги чертили выстроившиеся в безукоризненный ряд самолеты. Все же плохое, страшное и до невероятия трагическое было скрыто за семью печатями, за устрашающими грифами, за стиснутыми намертво губами тех, кто творил произвол. Или же изредка передавалось из уст в уста, и то лишь теми, кого уже коснулось черное крыло расправы, но только намеками, иносказаниями, эзоповским языком, предварительно заручившись клятвенными заверениями «никому» и «ни слова». А те, кто по благодушию, опрометчивости или просто по пьянке рисковал озвучивать информацию об арестах и гонениях, вскоре оказывались в той же роли арестованных и гонимых.