Диктатор

Ежов, слегка пятясь к выходу из кабинета, круто повернулся и стремительно исчез за дверью, радуясь тому, что и на этот раз все для него окончилось более или менее благополучно. А больше, чем на день вперед, и рассчитывать не приходится. А то, что вождь то и дело тыкал его носом в его промахи и выкрутасы, так на то он и вождь…

После ухода Ежова Сталин ушел в себя, будто совсем позабыв о Тимофее Евлампиевиче и о том, что за окнами слегка посветлело. Тимофей Евлампиевич даже не слышал, как он подошел к нему сзади, почти вплотную, и сказал голосом человека, который в полной мере разделяет отчаяние своего собеседника:

— Вот видите, товарищ Грач. Товарищ Сталин — вовсе не Бог, не царь и ни герой, как думают некоторые. Когда дело касается безопасности государства, товарищ Сталин бессилен оправдать тех, кто на эту безопасность покушается прямо или косвенно. Тут мы уже не щадим никого — даже членов Политбюро. Если их жены будут в чем-то заподозрены — они не минуют такой же участи. Закон превыше всего. И не отчаивайтесь. Главное, что ваша сноха не будет расстреляна, а перековка в ссылке пойдет ей на пользу. Глядишь, и в Москву вернется совсем другим человеком — не подпевалой Троцкого и не ублажительницей бабника Тухачевского, а человеком, беспредельно преданным делу нашей партии, делу социализма.

Тимофей Евлампиевич обреченно молчал: все его надежды в одночасье рухнули, жаловаться было уже некому, умолять о пощаде было уже некого, оставалось положиться на волю Всевышнего. И хотя Сталин заверил его, что Ларису не расстреляют, кто знает, может, это лишь хитрая уловка, не более того? Он думал сейчас о Сталине как о своем личном противнике, которому нет и не будет прощения. И ему снова захотелось, пока Сталин еще не выпроводил его из своего кабинета, высказать ему все, что накипело на душе.

— Тухачевского вы загубили напрасно,— стремясь еще сильнее возбудить и разозлить Сталина, отчетливо и убежденно произнес Тимофей Евлампиевич.— Никакой он не предатель, не заговорщик и не изменник. Он — талантливый полководец, среди прочих наших военачальников, можно сказать, звезда первой величины. А что касается бабника, то, скажите, какой мужчина не бабник, если, разумеется, он не импотент? Я был потрясен сообщениями об аресте и расстреле Тухачевского. Суд жестокий, слишком скорый и неправый. Почему процесс не сделали открытым? Это же был не суд, а расправа. Вы же не объявляли в стране чрезвычайного положения, при котором можно расстреливать на месте преступления.

— Вы поете с чужого голоса,— спокойно отреагировал на его филиппику Сталин.— Военных заговорщиков мы обязаны судить по законам военного времени.

— Но что вы будете делать без таких полководцев? Гитлер спит и во сне видит, как бы ослабить Красную Армию. За то, что вы ее обезглавили, он будет вам рукоплескать.

— Кажется, вы слишком большое значение придаете тому, что скажет княгиня Марья Алексеевна? — прищурился Сталин.— Что же касается полководцев, то мы их выкуем в нашей большевистской кузнице, Тухачевский им и в подметки не будет годиться. Зато мы успешно и своевременно ликвидировали в нашей армии «пятую колонну». Вы, надеюсь, в курсе того, как Гитлер поступил с Ремом и его единомышленниками? Молодец фюрер, вот как надо расправляться с оппозиционерами, это впечатляющий пример.— Сталин замолк, будто хотел продлить чувство удовлетворения, возникшее у него при мысли о том, как действует Гитлер, когда надо убрать с дороги своих врагов.— Вы, товарищ Грач, кажется, не верите в заговор? — наконец нарушил он молчание.— Вот, ознакомьтесь.

Он раскрыл папку, лежавшую у него на столе, и протянул Тимофею Евлампиевичу несколько страничек с текстом, отпечатанным на машинке.

Тимофей Евлампиевич взял листки дрожащими пальцами, и со стороны могло показаться, что листки эти были живыми. Строчки прыгали у него перед глазами, но все же он принудил себя прочесть весь текст. Это было последнее слово на суде командарма Виталия Марковича Примакова: