Диктатор

— Иосиф Виссарионович, скажите честно, вам не страшно находиться на троне такой великой империи? — Его глаза лихорадочно заблестели, голос окреп, он сдерживал себя, чтобы не сорваться на крик.— Ну как вам, не знающему жизни русского народа и владеющему лишь простейшими лозунгами, как вам совладать с этой дикой, не обузданной еще никем страной, объятой истерией разрушения, погруженной во тьму и смуту, разноплеменной и непредсказуемой? Господь на эту чудовищно громадную территорию, которую решил наречь Россией, высыпал столько разноязычных особей, что и Сам пришел в ужас. Он предвидел, как нелегко им будет жить друг с другом и сколько диких схваток между ними произойдет. В сущности, никому не удавалось овладеть такой отчаянной страной, даже Ивану Грозному, даже Петру Первому, даже Екатерине Великой с ее изощренным женским умом.

— Что же им не удалось? — осведомился Сталин.

Тимофей Евлампиевич будто ждал этого вопроса и тут же пустился в объяснения:

— Не удалось достичь главного — чтобы народ российский жил нормальной человеческой жизнью. Вместо этого Россия кровоточила от бесконечных войн, задыхалась в смрадной атмосфере деспотизма, корчилась в муках восстаний и революций, вымирала от голода и эпидемий, затевала безумные же реформы. И чего она достигла, Россия? Народ остался таким же бесправным, нищим, низведенным до положения раба.

— Однако вы весьма любопытный историк,— оживился Сталин.— Вы что, не верите в идеалы социализма?

— Верю или не верю — разве в этом дело? Идеалы прекрасны, прямая аналогия с христианскими заповедями. Но в условиях беспощадной диктатуры они недостижимы! Помните, у Соловьева о Смутном времени: «Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…»

— У вас хорошая память,— заметил Сталин, и Тимофею Евлампиевичу почудилось, что он слегка усмехнулся в жесткие усы.

— Не жалуюсь,— сказал Тимофей Евлампиевич даже горделиво.— Могу еще из Костомарова: «Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли «прелестные письма» Стеньки — «иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство»! Неужто ни Ленин, ни вы, Иосиф Виссарионович, не задумывались над уроками истории?

— А не слишком ли сложную и непосильную для вас роль учителя истории вы на себя взвалили, товарищ Грач? — выходя из терпения, но внешне никак не проявляя этого, спросил Сталин.

— Иосиф Виссарионович, вы приказали привезти меня сюда, надеюсь, не для того, чтобы я молчал или фальшивил. Вы спросили, почему я собираю на вас досье. «Досье», согласитесь, звучит как-то по-полицейски, ну да Бог с ним, не в этом суть. Цель моих изысканий — диктаторы. Кто они, почему появляются на свет Божий, какие силы руководят ими, как они добиваются высшей власти, почему все диктаторы в конце концов плохо кончают и заслуживают лишь проклятия потомков.

Сталин, не скрывая уже своего удивления, смотрел на Тимофея Евлампиевича как на человека, тронувшегося умом. И все же какая-то непонятная, таинственная сила, подобная той, какая вселяется в человека, смотрящего на землю с большой высоты и вдруг ощутившего, что земля там, внизу, неудержимо влечет его к себе и притягивает так сильно, что у него появляется неудержимое желание ринуться в манящую к себе страшную пропасть,— эта сила влекла его сейчас к размышлениям Тимофея Евлампиевича.

— Слушая вас, невольно приходишь к выводу, что революция вам не по нутру,— констатировал Сталин,— Удивительно, как это вы не переметнулись к белым, а храбро воевали под Каховкой на стороне красных.

— Что правда, то правда,— подтвердил Тимофей Евлампиевич.— Романтика революции — страшная сила!

— Все мы бываем романтиками,— задумчиво произнес Сталин,— Но приходит пора, когда надо становиться реалистами.

— Помните, Иосиф Виссарионович, из Ветхого Завета: и вот приходит еще один вестник к Иову и говорит ему: «Сыновья твои и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата своего: и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли…»