Диктатор

Интересно, как бы сейчас воспринял Сталин эти свои строки? И неужто он, рьяно призывавший всех к бдительности, не смог раскусить Малиновского — этого наглого, развязного субъекта, да еще и с рабской униженностью именовать его своим другом!

Мгновенно приняв решение, Тимофей Евлампиевич решил не открывать Сталину всего того, что он о нем собрал, тем более что в его папке хранилось и совершенно секретное письмо начальника Енисейского охранного отделения Железнякова о том, что Джугашвили-Сталин еще в 1906-1908 годах активно сотрудничал с жандармским и охранным отделениями в Баку и Тифлисе, а затем и в Петербурге. Правда, этому документу Тимофей Евлампиевич совершенно не доверял, так как в нем был целый ряд расхождений с датами и должностями лиц, составлявших это донесение, и по всему было видно, что оно походило на фальшивку.

— Какова же цель вашего досье? — Сталин не ждал ответа Тимофея Евлампиевича.— Предположим, у вас есть материалы, негативно отображающие некоторые штрихи биографии товарища Сталина. Если они у вас есть, учтите, что это явные лжесвидетельства. И что же? Вы их хотите опубликовать? Где же? В нашей печати? Однако ни один материал как о Ленине, так и о Сталине, ранее не публиковавшийся, без моей визы не увидит света. Пошлете за рубеж? Сложно и чревато для вас большими неприятностями. Кроме того, если и проникнет за рубеж, немедля объявим злостной фальшивкой, что как раз и соответствует действительности. Тогда зачем вам этот сизифов труд? Страсть коллекционера?

— Пригодится для потомков,— кротко ответил Тимофей Евлампиевич.

— Трогательная забота о потомках. Но не зря ли стараетесь? То, что мы сделаем в Российской империи, навечно войдет в историю и будет связано с именами Ленина и Сталина.

— Точнее — с именем Сталина,— поправил его Тимофей Евлампиевич.— Но что останется в истории? Как шли брат на брата, сын против отца, рабы на господ? И все ради собственности и власти. Но ведь в итоге получится: ища чужого, о своем в оный день возрыдает. Согласитесь, Иосиф Виссарионович, что революция — это стихия. Как землетрясение, как смерч, наводнение, губительный удар молнии. Но кто и когда прославлял эти адские проявления природы? Это ее дьявольское вероломство? А мы не устаем славить нашу революцию. Только в дурном сне может присниться, каким образом из сатанинского мрака может родиться «заря коммунизма», «светлое будущее». Помните, звонарь у Ибсена спрашивает: «А в каком же году наступит оно, это будущее?» И будете все время водить народ за нос, оттягивая сроки, придумывая все новые и новые «фазы», в душе хорошо сознавая, что этого будущего никогда не будет. Утопии не сбываются! Но самое главное: будущее, которое получится на самом деле, будет ужасным. Как сказано в Библии: «И лицо поколения будет собачье… честь унизится, а низость возрастет».

И хотя Тимофей Евлампиевич хорошо чувствовал, как его обжигают гневные глаза Сталина, он упрямо продолжал:

— Вот сейчас, по существу, наложили запрет на Достоевского. За то, что он провидец, за то, что не желает служить укреплению тоталитаризма. Еще бы!

— Товарищ Грач имеет в виду известные слова этого реакционного писателя о том, что если позволить разрушить старое общество, то выйдет мрак, хаос, нечто слепое и бесчеловечное?

— Именно это, Иосиф Виссарионович. И пророчество Достоевского состоит в том, что все здание рухнет под проклятиями всего человечества прежде, чем будет завершено.

— А мы не будем прислушиваться к воплям такого рода лжепророков. Мы пойдем своим путем. История нас рассудит. Впрочем, все, о чем мы с вами тут говорим, мало подходит для нашего застолья.

Сталин встал со своего места.

— Если товарищ Грач сыт и у него нет больше желания продолжать наш диалог, то не смею больше задерживать,— почему-то улыбаясь, сказал Сталин. Можно было подумать, что вся эта затянувшаяся беседа полностью удовлетворила его и вернула ему хорошее настроение.

— Спасибо, Иосиф Виссарионович,— слегка склонил голову Тимофей Евлампиевич.— Рад был увидеть живого товарища Сталина. И извините за прямоту. Я ведь от чистого сердца.

— Бывает, и преступления совершаются от чистого сердца,— все еще улыбаясь, сказал Сталин.— Но вам я верю.

— Прощайте, Иосиф Виссарионович…

— К чему такое грустное слово? — возразил Сталин,— Я хочу сказать вам «до свиданья». И надеюсь, это у нас с вами не последняя встреча. Не пропадайте надолго, товарищ Грач,

И они расстались. Но и тогда, когда машина неслась по знакомому шоссе, и тогда, когда, уже в сумерках, она промчалась через мост и въехала в Старую Рузу, и даже тогда, когда Тимофей Евлампиевич остался в доме один и зажег лампу, присев в кресло, он все еще никак не мог поверить в то, что остался на свободе.

И только сейчас он вспомнил, что забыл заехать к Андрею или позвонить ему, как обещал.

«Завтра же рано утром схожу на почту и позвоню,— решил он.— А то они там с ума сойдут».

Глава пятая