Диктатор

Ему ответило несколько голосов:

— Узнаём. Вы Гамов! Ещё бы не узнать! Вы наш диктатор!

— Правильно — я ваш диктатор. Вы меня знаете. Я вас не знаю, вас слишком много. Кто зачинщики бунта, выходите вперёд.

Никто не двинулся. Гамов нехорошо засмеялся.

— Думал, вы похрабрей. Как же вас выпускать в бой, если вы и поговорить страшитесь?

Из толпы выдвинулись четверо.

— Называйте свои фамилии, если хватит храбрости.

Они отчеканили:

— Альфред Пальман! Иван Кордобин! Сергей Скрипник! Жан Вильта!

— Пальман, Кордобин, Скрипник и Вильта — так? Слушайте мой приказ: немедленно освободите арестованных командиров и доставьте их сюда. — Зачинщики переглянулись, в толпе пронёсся угрожающий шёпот. Гамов возвысил голос: — Вы и мне отказываетесь подчиниться?

Иван Кордобин вытянулся перед Гамовым.

— Вам подчиняемся. Пилоты, за мной!

Четверо ушли. Оставшиеся подтягивались, беспорядочная куча превращалась во что-то похожее на строй. Водолётчики не вытянулись в ряд, не разместились по ранжиру, но каждый — кто позади, кто спереди — старался стать плечом к плечу с другим. Всё это совершалось в полном молчании, они, видимо, поняли, что держались не по-военному, и теперь старались выправиться. Гамов повернулся к ним спиной и сказал мне:

— Не желают усугублять вины командиров, допустивших такое нарушение дисциплины, и хотят хоть внешне показать, что те их чему-то научили.

— Учили, учили… И доучили до того, что были схвачены и посажены под арест. Не командиры, а кислое тесто. Я посоветую Пеано всех отозвать в столицу, а там разжаловать и отдать под суд.

Прищепа, молчавший с момента выхода из водолёта, подал голос:

— И расшифруете, что у нас имеются особо засекреченные части. Уж не думаете ли, что в столице не заинтересуются, что это за новые офицеры и за какие провины их отдают под суд? Разведка врага не ограничивается одним Войтюком, Семипалов.

Это было верно, конечно. Я пожал плечами. Гамов сказал:

— Наказать командиров надо, но за что и как? Пока не узнали, почему затеяли бунт, нельзя выносить решений.

Командиры, в отличие от водолётчиков, чеканили шаг. Они выстроились, отдали по форме честь. Гамов только кивнул им, а я и Прищепа тоже отдали честь. Явное неуважение Гамова подействовало на командиров, все опустили головы. Четверо зачинщиков воротились к своим, теперь это был настоящий строй, к такому и старые служаки не могли бы придраться. В рядах, как волна, пробежал шёпот и замер, когда Гамов вдруг стал прохаживаться перед строем.

Он прошёлся в одну сторону, там стояли отдельно от пилотов командиры. Гамов всматривался в водолётчиков, словно хотел запомнить каждое лицо, на освобождённых офицеров не бросил и взгляда, словно их не существовало. Потом, встав перед серединой строя, намеренно негромко заговорил:

— Взбунтовались… Арестовали всех офицеров… Подготовили машины к боевым вылетам… теперь докладывайте — почему? Считалось — лучшая лётная часть, знатоки воздушных машин, будущие герои. А вы?.. Отвечайте!

И ему мгновенно ответил общий гул. Каждый выкрикивал что-то своё, тянулся, отталкивал соседей, чтобы быть слышней. Молчащий строй мгновенно превратился в орущую толпу.

Гамов обводил глазами кричащих людей — сперва повернул голову направо, побежал глазами назад — до крайнего левого. Потом поднял руку. И почти так же мгновенно, как раздались крики, установилась каменная тишина. Я видел, что пилоты даже дыхание задерживают, чтобы отчётливо слышать Гамова.

— Ясно, — сказал Гамов. — Ни одного молчальника. Все кричали, все признаются в соучастии… Никто не отстраняется… Заговорщики! Но всё же у меня два уха, а не полтысячи — по паре на каждого, чтобы слышать только его. Иван Кордобин! Выходи и говори за всех.

И опять Гамова не обманула интуиция. Возможно, среди других зачинщиков тоже были хорошие ораторы, но что Иван Кордобин умеет зажигать товарищей сильным словом, стало ясно сразу. Он не кричал, не нажимал на выигрышные слова — просто говорил, как если бы раскрывал душу товарищу. И я, вникая в признания и сетования Кордобина, отмечал про себя, как жадно его слушает вся толпа, как одним молчаливым вниманием подтверждает и усиливает всё, что он говорил. Он точно высказывался интегральным голосом всех.

А говорил он о том, как их, отобранных в полках и привезённых сюда без объяснения, куда и зачем, наполнило гордостью то, что они определены в водолётчики и что им вручаются самые совершенные воздушные машины, какие знает сегодня мир. И как они зимние месяцы осваивали технику, изучали лётное искусство, наизусть заучивали инструкции, не только старались хорошо отвечать на экзаменах, но и сами экзаменовали друг друга, в казармах даже после отбоя всюду слышался шёпот: «Ты спроси меня, а потом я тебя спрошу, ну, давай». И спрашивали, и отвечали, и снова спрашивали. Одна была мысль: скоро весна, их отряд перебросят в самый горячий район, там они докажут, что не напрасно они с таким рвением осваивали науку воздушной войны.